16.IX.81 г.

Олик, солнышко!
В дни, что держат меня вдали, главным содержанием жизни становится непрерывный разговор с тобой, разговор обо всем на свете, значит, о тебе и о том, что тебе важно и нужно.
И я тебе столько рассказываю, вспоминаю, объясняю, что становится боязным это потерять, затереть суетным ходом посторонней и избытой наружней жизни. Вот отсюда и пришло желание тебе писать, писать в эту тетрадь непрерывно ткущуюся нашу с тобой жизнь. Я буду тебе рассказывать своё начало и свои заблуждения, замешивать их в мысли о своем месте в жизни других, близких и случайных мне людей – через тебя, наверное, смогу понять, кто я такой на самом деле?
С тобой моя душа проснулась и взломала плоский и самодовольный круг добровольно ограниченной книжной жизни, где течение мысли казалось сильным и высоким просто по ничтожности тех низких и заболоченных берегов, в которые я был втиснут своей изначальной вторичностью по отношению к среде, понятиям и чувствам.
Теперь, когда ожившая душа разбередила ознобное мое существование, я, продрогший и ничтожный, все же увидел, как некрупно и водянисто шло мое пресловутое развитие до встречи с тобой. Ощущение жизни в пределах, ограниченных войной плебейских и аристократических претензий, устраивало меня своей неубойной противоречивостью, строго дозированной сложностью, допускающей сочувствие к себе самому за небрезгливость прорастания внутрь элитарных беспутств.

17.IX.1981 (ночь)

Но как все это начиналось? Первое воспоминание о себе самом, где оно? Для меня оно, во всяком случае, не в предметно увиденном мире, а в том чувстве, с которым я ощутил, что я есть и что меня это томит. Я иду к своим первым, независимым воспоминаниям, свободным от рассказов обо мне самом, что слышал я от бабки и матери, и хочу остановиться там, где сильнее всего обозначена истома самоосознания. Путь этот зыбок и прерывист, но любая остановка, выводя в памяти вещные детали моего присутствия на свете, сразу же будит одно и то же состояние, сильнее и непрерывнее всего владевшее мной в детстве – ни глубже, ни острее его я никакого другого чувства не помню: желанная печаль одиночества, так, пожалуй, оно называется.



19.IX

А было так, помню очень точно, и отсюда начинаю свою память: двое сидят напряженно и молча за огромным, как мне тогда казалось, кухонным столом. Я же на полу, а может быть, на какой-нибудь низкой скамеечке, во всяком случае, оба они видны мне снизу вверх – она со сникшими на коленях руками, а он, прикрытый вещевым мешком, поверх которого нависает козырек военной фуражки. За их головами в окне знакомый летний день, но мне в него не попасть: между улицей и мной стоит мука этих двоих, заставляющая меня съежиться и молчать. Потом он встает со словами: «Ну мать, пора», закидывает за спину мешок, хватает меня на руки, пересаживает на плечо, и, выведя на улицу, запевает «Так будьте здоровы, живите богато». А в меня вошла тоска, мне страшно слышать эту песню, страшно видеть сверху, как вцепилась та, кого он назвал «мать», в его рукав, и больше всего хочется обратно в только что разрушенное кухонное молчание.



20.IX

Позднее, уже когда мне было лет семь-восемь, по рассказам матери и бабушки я понял, что так уходил на фронт младший и любимый брат моей матери, танкист, герой Хасана и Халкин-Гола, холостяк, гуляка и широкая душа. Он проездом в Ульяновское танковое училище оказался в Шебаршине, близ Можайска, где я жил у бабушки с полугодовалого возраста. Опять же по рассказам, у меня с дядей (его звали Виктором) была большая любовь. Во все свои деревенские побывки он не спускал меня с плеча, двухлетнему (значит, после Халкин-Гола) подарил мне гармонь и под эту гармонь мы с ним обходили всех его деревенских приятелей. А в эту последнюю побывку его настигла война, и уже в июле он пропал без вести. Надо думать, просто сгорел в танке. Искали его и во время, и после войны, ждали из плена, копили годами случаи возвращения пропавших без вести, но он так и остался за пределами достоверной гибели, остался неутоленной надеждой на чудо, любимой семейной легендой, добрый, бескорыстный, без продолжения, без подробностей бытовых счетов.
А вот песня «Так будьте здоровы, живите богато» до сих пор меня режет по живому. Ее звук, впервые услышанный с дядькиного плеча, у меня предваряет и сливается с другой, от которой тоже покоя не будет до самого конца жизни (и это беспокойство, верно, уйдет только с исходом всего нашего поколения): «Вставая, страна огромная». Эту я услышал уже в Москве 42-го года, вьюжной, позднезимней, свету в которой для меня только и было, что в коптилке – стеклянном пузырьке с керосином, в который опускался фитиль, свободным концом упрятанный в металлический манжет. В такую Москву мы вернулись вчетвером (бабушка, мама, сестра и я) после оккупации, где наш дом спалили немцы.

21.IX

И был третий раз, когда я вынырнул в эту военную зиму в осознаваемую память о себе среди предметного мира. Это воспоминание начинается сразу, резко, без каких-либо мерцающих пробуждений из темноты.
Я, укутанный в такой большой платок, что на свободе от меня остались только валенки, сижу на полу какой-то чужой, забитой людьми и отсыревающей от напускаемого холода избы, а около моих ног труп взрослого на мой тогдашний взгляд мужчины. Мне не страшно, но и не любопытно, только замерзшая кровь около ран не дает отвести глаза. Я даже украдкой дотрагиваюсь до его простреленной скрюченной руки, и вдруг надо мной, почти сквозь меня вырастают сапоги. Поднимаю глаза – немец, вооруженный и деловой, отмахивается от плачущих и о чем-то умоляющих его женщин. Потом внезапно поднимает ногу и ленивыми пинками начинает гнать убитого к порогу.
Дальше не помню, но сидит во мне до сих пор мгновение встречи взглядов – моего и немца. Он, еле замечая меня, вскользь и машинально усмехнулся и, уже почти нацело втянутый в женский воющий круг, настаивал на меня автомат, все равно как сделал козу, и не испуг забрал меня, а обмирающая тоска неприкаянности.
Немного позднее, уже к концу войны, когда память заработала не прерываясь, я узнал, что же и как было и у чьего трупа я сидел.

Как ни плакали бабы, как ни умоляли немцев оставить несчастного в покое, те, скучая и не торопясь, ногами перекинули мертвого мальчика через порог и ушли, оставив его лежать посреди улицы. Только совсем уж глубоким вечером удалось укрыть Вовку в сугробе.
А через день с восточной, можайской стороны одна за другой занялись огнём деревни – это отступающие немцы жгли и человеческое жилье, и солдатское укрытие.

Стоя в промерзлой борозде на пологом, распаханном холме среди встревоженных и ждущих лиха баб нашей слободы, я слышал – Павлищево, Перещаново, Радчино, Третья ферма, Клементьево – горело всё, до чего дотягивался взгляд. Когда зажгли Клементьево, самое близкое от нас большое, когда-то волостное село, сомнений уже не было – и Шебаршину гореть. Бабка с матерью кинулись в дом, и собрав в сундук надежное добро – одежду, посуду, швейную машину – принялись закапывать его в подполе. За этим занятием их и застала фойеркоманда, которая вышвырнула всех из дома, не дав и собраться толком.

А на улице каратели строили колонну из шебаршинских жителей, и едва мы с сестрой успели сесть в санки, как постепенно умолкающую толпу погнали на запад. Бабка и мать пристроились идти рядом с измученной и тучной Екатериной Васильевной Грузиновой, матерью убитого Вовки Дикова, тянувшей из последних сил сани, куда она усадила свою малоподвижную и задыхающуюся мать и четырехлетнюю дочь.

Вдоль реки, мимо торчащих из сугробов нечастых ивовых прутьев и будыльев татарника, присмирев и не разбирая дороги, оглохший клин ребятишек и баб покинул слободскую низину и на крутом раскатанном подъеме втянулся в порядок домов, который вел через на живую нитку сшитые лавы в холм, а дальше к Уваровке, Гжатску, а там и Белоруссии. Я уже освоился с неясностью предстоящего пути, выделил из всех случайных звуков скрип саночьих полозьев, и, оставив для глаз только полы бабушкиного тулупа, почти вернул ощущение домашней укрытости.

Не знаю, не помню, кто оглянулся первым, да и был ли этот первый, но чётко запомнилось, что до сих пор стоящий в ушах вопль «Подожгли!» заставил всех разом обернуться, и мы увидели, как занимается огнем дальний край слободы.
Конвоиры знали свое дело – не дав никому ни минуты, чтобы накалиться опасным безразличием отчаяния, они согласованно, резко и толково завернули заголосивших баб и плачущую ребятню на главную улицу Шебаршина и спорой рысцой погнали бог ведает зачем им нужную толпу за околицу, на Холмскую дорогу, с которой и начинался наш исход на запад, в плен. Пока гуртом гнали по улице, каждый, напряженно повернув голову в сторону слободы, отыскивал в просветах между нетронутыми пока домами главного порядка деревни свою избу: а вдруг ее обошел огонь. Не обошел: горела вся слобода, и поджигатели с канистрами уже потянулись к домам, мимо которых мы только что прошли.
Разъединенная равенством горя и бессилия толпа, покидая пределы Шебаршина, втягивалась на узкую, еле проступающую в глубоком снегу полевую дорогу, а конвоиры частью перебрались в голову колонны, частью же замкнули ее.

Я вновь ухватился глазами за бабушкину спину, лишь изредка переводя взгляд на идущую рядом мать, которая, помогая выбившейся из сил Екатерине Васильевне, впряглась в ее сани.
Озноб, запах быстро остывающей гари, висящие над головой причитания и монотонная ненужность движения вверх по искрошенной надели мало-помалу вогнали меня в дремоту, и я не сразу уловил, что бабий плач то в одном, то в другом месте стал переходить в ругань и угрожающие крики. И вдруг в стиснутой узостью замешкавшейся толпе начали остервенело проталкиваться в нашу сторону несколько баб, среди которых были и часто забегавшие к нам в дом соседки, подружки матери. Отмахиваясь от кинувшейся им наперерез бабки, они вцепились в обреченно поникшую Екатерину Васильевну и с криками «Она, она ведьма московская во всём виновата, из-за ее стервеца зажгли» выпихнули онемевшую в горе и растерянности женщину на обочину, швырнули в снег и принялись топтать ногами. Покорная, она лежала ничком, даже не защищая головы, спрятав руки под себя, а когда почувствовала, что ее мучительницы притомились, попробовала, кренясь и проваливаясь в снегу, подняться, но тут обезумевшие бабы опрокинули на нее сани с матерью и дочерью.
И тогда Екатерина Васильевна, наконец, заплакала.

Подошедшие конвоиры не мешали расправе, хотя и не особенно увлеклись зрелищем непонятной им свалки: они просто стояли, сколько им хотелось, а когда надоело, выпустили из автоматов остерегающую очередь и, не оглядываясь, разошлись по своим местам. Утомленные мстительницы гурьбой вкатились в поджидавшую их толпу, а следом, обвиснув на чьих-то руках, вернулась и Екатерина Васильевна.
Мать подхватила сани со старухой и девчонкой, и снова мы потянулись рядом, постепенно выползая на открытый боковому ветру вымороженный гребень косогора, над которым невдалеке нависал придорожный край той самой Ёрдышки, любимого летнего леса.
Сделалось совсем холодно, и торопя приближение лесного укрытия, все разом задвигались быстрей, и каждый всё оглядывался, вглядывался, замирая в закатный край неба – нет ли дыма: впереди за лесом начинался холм, огромное сало с церковью и погостом, и если его не зажгли, значит, какой-никакой, а ночлег.

25.IX.2023 г.
Запись звучащей речи

Л. С.: – Обрывается рассказ о том, как вас гнали на словах: сделалось совсем холодно и торопя приближение лесного укрытия все разом задвигались быстрей и каждый все оглядывался, вглядывался, замирая, в закатный край неба – нет ли дыма. Впереди за лесом начинался холм, огромное село с церковью и погостом. И если его не зажгли, значит какой-никакой, а ночлег.
Здесь мне нужно будет ваше дополнение – на следующий день встретились наши.

Ю.Д.: – Пустили нас. Это село не сожгли и нас пустили в дом и на полу мы там устроились спать. А на следующий день пришли наши солдаты – выбили немцев и командир к моей бабушке подошел: – Мать, прости, что мы не успели. Сожгли вашу деревню. Мы торопились, но не успели. Вот это я запомнил.

Л.С.: – И после этого вас… приехала мама и забрала вас.

Ю.Д.: – Нет, приехала не мама, а приехал муж ее младшей сестры. Он нас отвез вместе с бабушкой, перевез в Москву. Но поскольку был комендантский час, мы ночь просидели на Белорусском вокзале. И я сейчас до сих пор помню эти скамейки железнодорожные – желтые, очень такие размашистые были скамейки. И вот я как раз их помню.

Л.С.: – Вот подхватываю с этого места – ваша запись: «Москва 42-го года. Укромная желтизна деревянных скамеек на Белорусском вокзале».

Ю.Д.: – Да-да.

Л.С.: – «Где нас застала воздушная тревога по дороге с поезда домой. Прожектора, перебежки через булыжную улицу, наискосок – бомбоубежище. Мокрицы, расползающиеся из-за отсыревших канализационных труб в нашей подвальной комнате, неприятные, но за унылость траектории не заслуживающие забирающей дух гадливости, керосинка на полу, ужас перед разлитым керосином и как я постепенно слабел от неминуемости расплаты, скарлатина, страшное слово «бокс» в детской больнице, изнеможение от многодневной карточной игры «Акулина» с соседской девчонкой, кашель её отца, про которого я тогда и узнал, что он курил чай, чтоб не пойти на фронт, оживить давно залеченный процесс в легком». Очень хорошо написано. Вот это приезд в Москву, этот вокзал и особенно вот это одиночество, когда вы остались один дома – вот если вы это расскажите с голоса, это будет очень хорошим концом всей этой истории.

Ю.Д.: – Что я должен рассказать?

Л.С.: – Ну вот как вы начали говорить про вот эти скамейки на Белорусском вокзале, как вы потом в доме. Как вы там были и почему вы оставались один и вот эти правильные слова – самочувствие одного, когда вы были.

Ю.Д.: – Нас вывез из деревни сожженной муж младшей сестры моей матери, дядя Володя и вот мы с ним сидели как раз на Белорусском вокзале, пережидали комендантский час, чтобы потом поехать в дом, на улицу Заморенова, в эту полуподвальную комнату нашу.

Л.С.: – И какая там была жизнь, в этой комнате? Вот этой военной зимой для вас?

Ю.Д.: – Ну она в общем-то была такая – пасмурная жизнь. Потому что… Самое страшное – это была керосинка. Поскольку моя сестра плакала, что она есть хочет, и я хотел разогреть еду и керосинка эта у меня опрокинулась. Это было так страшно! И я пол оттирал от керосина, разлившегося, и плакал.

Л.С.: – А почему это было страшно? Он горел или просто потому, что вы пролили этот керосин дефицитный.

Ю.Д.: – Пролил и такой запах тяжелый стоит пролитого керосина и есть опасность, что если спичку зажгут, то может вспыхнуть и вся комната.

Л.С.: – А вы это уже понимали тогда, в три с половиной года свои.

Ю.Д.: – Это я понимал. Керосин загорался. Потому что я прошел через пожар, который немцы устроили в деревне, огонь меня преследовал.

Л.С.: – Пролитый керосин... А потом сестру забрали в ясли и вы совсем один остались в этой комнате?

Ю.Д.: – Да, но потом открыли детский сад, такой круглосуточный и мать уже отвела. Но 42-й год целиком в этом подвале прожил.

Л.С.: – Вот расскажите, как вы его прожили? Что, какие мысли думали?

Ю.Д.: – Там бабушка была… Ну и как раз когда детский сад открыли, бабушка уехала в деревню, вырыла себе землянку. Так что в этот дом я вернулся в 44-м году только, после детского сада.

Л.С.: – В бабушкин?

Ю.Д.: – Нет, в наш.

Л.С.: – В свой? То есть он был не просто круглосуточный сад, а даже без выходных?

Ю.Д.: – Без выходных, да.

Л.С.: – Сплошная жизнь там. Как интернат.

Ю.Д.: – Ну это Трехгорка. Там директор этой фабрики была знаменитая такая женщина. Потом она стала членом ЦК. Но она очень как-то беспокоилась о детях работников этой Трехгорки. Ну и вот – детские сады и ясли. Она строила за счет трехгорских доблестей. Ну вот и уже в 43-м году в детский сад на круглосуточное жилье отправили. Ну еще были какие-то трудные дни, когда налетали немецкие самолеты на Москву и нас из детского сада этого тут же отправляли в подвал. Ну пока мы до этого подвала добирались через двор, видели, как прожектора ловят этот немецкий самолет и зенитки начинают стрелять. При нас в него не попали, но потом рассказывали, что все-таки его сбили. А нас в подвал отправили, чтоб от этого возможного, возможных неприятностей с немецким самолетом – мало ли что он выкинет – он как раз над нашим детским садом летит.

Л.С.: – Юшенька, вот вчера, когда мы аукались, когда я вчера звонила где-то в полпятого вам, вы сказали, что вот вы весь день вспоминали и так сказать топчитесь вокруг этого воспоминания, что когда вас привезли в Москву и бабушка потом уехала в Можайск, а мама круглосуточно на Трехгорке, что вы оставались один и что вот это состояние одиночества и вот этого огромного дня, в котором как-то сам с собой что-то делать, то оно имеет какое-то для вас значение. Что как-то надо проговорить: что такое было вот это одиночество, после всего, что случилось с вами в деревне и вот этот опыт быть наедине с собой.

Ю.Д.: – Ты понимаешь, именно вот эти вот дни одиночества – они как раз были наполнены всеми событиями предыдущих дней. И это крутилось у меня все равно, возвращалось в голову, в память. И я снова узнавал какие-то события, которые у меня вдруг из памяти выпали, а тут выплывали. Ну я перебирал все это. Ну а потом, уже когда детский сад открыли – это уже 43-й год, там уже вот эту вот питательного, упоительного, дорогого для меня одиночества уже не было в детском саду. А пока оно было со мной, пока я сидел в этом подвале, оно меня очень грело, это одиночество. И я не то, что не боялся, вот знаешь, как-то радовался этому одиночеству. Может оттого, что слишком много было населенных дней – всегда какие-то люди – от немцев до бабушкиных родственников. Мне тогда это одиночество показалось очень питательным, верней не то, что питательным – бережно как-то оно со мной обращалось, это одиночество. Я не пугался его, а наоборот им дорожил.