19 октября 1919 года родился Исаак Наумович Крамов.
Сейчас его имя почти забыто и мало кому известно. А между тем это был замечательный человек, критик и литератор, к сожалению, не успевший в полной мере раскрыть свой талант – 23 октября 1979 года, вскоре после своего шестидесятилетия, он скоропостижно скончался.
Мне посчастливилось работать с дневниками Крамова и это было удивительное время.
Я благодарна Ольге Павловне Коган и Любе Сумм за эту работу.

Мы решили продолжить этот проект и опубликовать некоторые выдержки из дневников, как свидетельство ужаса и недопустимости тоталитарного режима. Как свидетельство преступления власти против своего народа и против человечества в целом. Сейчас это особенно актуально.

27/VIII.68.
Чехословакия… Радио… Разговоры… Чувство стыда. Что-то кончилось, какая-то черта подведена. Разговоры с И.
В журнале Райком требует собрания и резолюции.
23.VIII. И.: – Нельзя. После этого существование журнала теряет смысл. Это гражданская смерть. Л. считает: “богу – богово, кесарю кесарево”. До сих пор это было верно. Но сейчас это уже не кесарево и богово. Мы не подписывали писем: ради журнала. Было верно. Это была плата за вход. Х. твердо стоит: не голосовать. Л. колеблется. Т.: делайте, как хотите. Он пьет, устал, и не прочь кончать с журналом. На след. день И. рассказывает, как было…
Вышли в сквер поговорить: И., Х., Л. и К. Надо проводить собрание (кроме И.). Собирается партгруппа, читают резолюцию. И.: я голосовать не буду. Ты понимаешь, что это значит? Понимаю. Сац: Я не собираюсь жертвовать своим партбилетом ради….
И.: – Мы не можем подписать то, что зачеркивает всю нашу работу.
Л.: – Бери машину и уезжай.
Собрание проходит при каменном молчании без голосования: зачитывают резолюцию и расходятся.

Все это И. рассказывает – мы сидим в каком-то случайном московском дворике, на скамейке под деревом. Перед нами несколько девочек – играют, прыгают через прутик, галдят озабоченно и звонко.
Начало осени. Тихий день с пятнами солнца на уже успокоенной и блекнущей зелени, с тенями, играющими с ветром, с белесоватым небом. Желтые цветы дремлют в траве. Издалека музыка. Благодарение миру, этой тихой минуте, этой боли жить.

2 сентября.
В прошлую среду, 28 августа – в “Литературной газете” под рубрикой “Победят силы социализма” даны сообщения о собраниях в литературных журналах и резолюциях, “решительно поддерживающих” и т.д.
О “Новом мире”. Общее собрание работников журнала приняло резолюцию, в которой говорится:
– Коллектив редакции журнала “Новый мир” полностью поддерживает действия советского правительства, братских социалистических стран по оказанию помощи чехословацкому народу в защите социалистических завоеваний, в обеспечении мира в Европе. Это обязывает каждого из нас повседневно повышать трудовую активность, соблюдать моральное и политическое единство”.

Москва. 22 февр. 70.
Закрытие “Нового мира”.
Первое известие: Булат позвонил домой из Дубулт, узнал от жены, что смена редколлегии.
Позвонил Лене – 10 февраля было решение секретариата СП о замене Лакшина Большовым. Твардовский отказался. Тогда секретариат в пожарном порядке дал новое решение – о выводе 4-х членов редколлегии – Лакшина, Кондратовича, Саца и Виноградова и замена их Большовым, О. Смирновым, Рекемчуком, Овчаренко. Последний выступал против “Нов. мира”, и введение в состав редколлегии явно вело к отставке Твардовского. Официальный предлог – “освежить” редколлегию. Повод: опубликование в “Экспрессо” поэмы Твардовского, которая весной минувшего года должна была пойти в “Новом мире”. Опубликовали под названием: “Над прахом Сталина” или что-то в этом роде.
Говорят о возможности провокации, т.е. преднамеренной передаче за рубеж этой рукописи – чтобы получить повод для закрытия журнала. Публикация в “Экспрессо” вызвала гнев начальства. Твард. опубликовал в “Литературке” свой протест против публикации.
Несколько писем отправлено было Брежневу, Подгорному (говорили, что он, якобы, недоволен операцией с “Новым миром”), Косыгину.

Позавчера – 20 февр. – в 5 ч. вечера я пришел в “Новый мир”.
Петяша с деньгами в руках:
– Дай рубль.
Собирали на водку.
Пол часа назад Твардовский обошел отделы и попрощался, каждому сказав что-то на прощанье. Отставка не причина, но ему надоело сидеть каждый день и ожидать – никто ему не позвонил, никто не вызвал для разговора.
Прогнали щелчком.

Что все же произошло?
Как скинули легким толчком журнал, представляющий эпоху в русской жизни?
Как легко отделались. Но лишь по видимости легко. Долго еще будут ощущаться последствия этих дней. Много пройдет десятилетий, пока возникнет нечто похожее на “Новый мир” этих лет. Многое должно сойтись, совпасть, чтобы снова появилось столь значительное явление – люди, эпоха, ожидания…
Проводили живого человека, неповторимую судьбу, и оттого грустно и тяжко порою чуть не до слез.

24 мая 1970 г.
В Переделкино – за одним столом с Сергеем Залыгиным и его женой. Замкнутый, мало разговорчивый, почти безулыбчивый человек с неожиданной подвижностью лица и милой, почти детской отзывчивостью на заинтересовавший его рассказ – “переживает” лицо, смягчается и внимательные глаза следят с интересом и чуть издалека. Иногда рассказывает – все больше случаи из жизни – поездки, путешествия – Китай, Югославия, Сибирь – много виденного и рассказы сюжетные, писательские. И за всем этим – человек не московский, немного крестьянский – неотшлифованностью, скрытностью, сдержанностью.
Два дня назад – неожиданный разговор за ужином.
О Сталине:
Он освобождал от уважения к уму, к знанию, к интеллигентности. Несколько наивно З. рассказывает, как сам не раз испытывал: облегчение, освобождение в среде грубой, “своей”, снижающей человека – облегчение от снижения. Это процесс – психологический отбор упрощенного человеческого типа, воплощение которого – Сталин. Он развязал всегда дремлющее в человеке труда недоверие к интеллигентности и пр.
Тут много наивного, но верно вот что – социальный отбор дураков, столь последовательно проведенный, что среда “выкидывает” или не принимает чужака – интеллигента тотчас, как только он заявляет претензию на самостоятельное в ней существование.

Ему импонирует в революции тип Церетели (очень хвалит какую-то его речь или выступление).
Интересно (верно это из Бердяева) говорит о жертвенности русской интеллигенции в отношении народа как черте слабости: народ эту жертвенность может эксплуатировать, но верно никогда не поймет, и потому она вредна и понижает самосознание интеллигента (что-то вроде этого).
Этой же жертвенностью – как типовой русской чертой – З. объясняет поведение партийной интелигенции в 37-м году, отсутствие протеста, гипноз государственности и пр., отсутствие истинного самосознания. Русская интеллигенция никогда не была и ответственна за ход государственных дел – так случилось – она всегда была оппозицией, бунтом, и только кадеты брали на себя охотно государственное бремя. В них могло произойти “слияние” бюрократии государственной с интеллигенцией духовной (Ключевский, Милюков). Это не произошло – и такого опыта Россия вообще не получила. А жаль. Мысль З. в конце концов упирается в то общее, что сейчас разлито в воздухе – в культурную работу. Он говорит, что Россия имела самую передовую в Европе с/х науку (Докучаев, Вавилов), что шло накопление культурных богатств, которое могло бы привести к истинному расцвету. Вот что есть выражение нынешнего “веяния” – недоверие к насилию. Вечное насилие, прерывающее органическое развитие народной жизни – зло. К этому, в конце концов он приходит, – и отсюда его внимание к Чехову и работа о нем, и внутренняя симпатия к культурной деятельности кадетского типа и пр. Удивительное превращение. Глубокая усталость общества и время малых дел выражены тут так очевидно. От революции, владевшей воображением и умами, общество отходит к “натуре”, “природе”, первоосновам, и тип культурного деятеля вырисовывается как воплощение нового идеала. Так совершив свой крестный путь, общество возвращается к тем рубежам, от которых устремлялось, очертя голову, в небывальщину революции.
Неужели за этот опыт нужно было заплатить такой кровью, таким страданием? И все же – это сомнение, этот аналитический ход мысли – благотворны и признак жизни, движения, не смертельного застоя. Пусть будет новое поколение – не приведет ли оно со временем, когда вызреют новые душевные силы к новому порыву? В этом круговращении есть великая грусть. И сила стихий – той природной жизни, стоящей, как Бог, над человеком, его усилиями и надеждами. Сама жизнь есть Бог, – недостижимость, неохватность, вечность, склоняющаяся с улыбкой над тщетой прекрасного человеческого порыва ввысь.

6 января 71 г.
Вчера на ул. Горького встретил Таню Литвинову (дочь Литвинова). Отправляла теплые носки своему племяннику Павлу в ссылку. Провожал ее. Пригласил зайти, чай попить.
Разговор – сразу – о том, что побывала осенью этой на Кавказе.

2 марта 71 г.
Из разговора с М. А. Платоновой – жалуется на то, что выбрасывают то одно, то другое.
Раз спросили Платонова:
– Как живете.
– Терпежом живу. Это звучит некрасиво, но очень верно.
23 февраля была по телевидению передача – новая книга Платонова.
М. А. произносила что-то – хотела дать выдержки из писем Платонова – что-то о том, что фашизм убивает, хочет убить синюю птицу человечества, но она не дается ему, улетает, гибнут воробышки…
Или о том, что после войны нужно будет построить храм в честь победителей, и в память жертв, и на стенах его записать имена погибших.
Или о том, что на кладбище страшно, потому что тут думаешь о людях, которые недолюбили, недовершили и пр. А каков был бы мир, если бы эти люди все им отпущенное свершили. Во всех этих мыслях виден Платонов – романтик.
Все эти мысли – выбросили.

4.VIII.71. Дорохово.
Когда бы я не пришел, я застаю Марию Александровну Платонову за столом, на котором разложены рукописи и книги Андрея Платонова. Грузная женщина, с крупным лицом, на котором видны красивые серые глаза, тонкие подведенные высокие брови, упрямый подбородок. Крупные сильные руки перебирают бумаги, книги, она говорит, говорит, смотрит издалека, недоверчиво и, кажется, враждебно, и ты начинаешь понимать, что ты здоров, у тебя дом, друзья, посидишь и уйдешь, закуришь, вздохнешь с облегчением, а тут останутся сидеть над пожелтевшими страницами, наедине с тенями и видениями, от которых должно быть страшно.

8.VIII. Дорохово.
Когда мы говорим о нашей литературе 20-х и 30-х годов, (мы вынуждены сопоставить ее с социальной народной жизнью того времени, с преступлениями сталинского режима – и это в самом прямом и конкретном смысле). Понимала ли литература действительность, внутри которой действовала, имела ли свое суждение о ней, стремилась ли представить суть и смысл происходящего, и – главное – имела ли нравственную меру, или потеряла ее? И это можно ощутить, понять не только в том случае, когда писатель прямо берет сюжет и материал из реальности тирании, убийств и тюрем. Попытка Малышкина дать тип новой опричнины, или прямое публицистическое осуждение ее в “Мы” Замятина, или платоновский ужас перед палачом в “Епифанских шлюзах”, или невозможность подчиниться Мандельштама, и пастернаковская нежность, и гордость Ахматовой, и бабелевский ум, – все это сюда, все это знаки и проявления сопротивляющегося и взыскующего духа. И скажут они о жизни гораздо больше, чем наши “эпические полотна”, – тут преемственность, “продолжение рода”, жизнь, движение.

22.VIII. Дорохово.
Историки грядущих лет, обращаясь к нашему времени, найдут тот рубеж, за которым началось это духовное оскудение, усталость, болотное гниение и застой нынешней нашей жизни – и этим рубежом будет вступление наших войск в Чехословакию три года назад – в августе 68-го. Грубая сила доказала неопровержимость своего довода – и свет не померк, земля не разверзлась, небеса не дрогнули, и перед зрелищем столь явственного насилия приходилось признать всю ограниченность “очистительной” работы русской интеллигенции и неосуществимость ее надежд. Огромным напряжением духовных сил воздвигалось на развалинах сталинского режима нечто новое, – по крупицам, по камешкам собиралось, и верным инстинктом решалось, что только переболев, только поняв гибельность и ужасающую греховность прошлого, только казнив в себе заблуждения, ошибки и порочную слепоту – можно начать снова, с верою в материнскую оплодотворяющую силу исторического опыта. В сущности, это движение, на первый взгляд негативистское, отрицающее, было глубоко позитивным и идеальным по целям.

17 сентября 73. Ялта.
Петр Васильевич Палиевский – моложавый человек сорока лет, с лицом хорошеньким скорее, чем красивым – правильные черты, пробор, голубые глаза под уже набрякающими веками. Эти глаза могут быть белыми от злобы
и бешенства, как было при нашем прощании, когда я сказал:
– Надеюсь, Вам будет о чем подумать в дороге.
– И Вам – тоже.

Любимые ругательные словечки его – “либерал”,” интеллигентское”,” Новый мир” – орган либерала, интеллигентничающий и пр. Твардовский – бездарный поэт, которого через десять лет никто не будет читать, подставное лицо, прикрывающий всяких либеральничающих гадов вроде, скажем, Синявского – для таких вот Синявских и создан был “Новый мир”. Лакшин – прогрессивный карьерист, Виноградов – тупица, желающий командовать общественным мнением. Сац – самый умный, самый хитрый, ученый еврей при губернаторе, точно знающий, чего он хочет, Коминтерновского направления и пр.
Ненависть утробная, незнакомая мне до сих пор, к журналу. Но это еще не разговор, не главное. А главное – вот.
Сталин – Наполеон русской революции. Человек огромного ума и необыкновенных способностей провести задуманное. Он сделал великое дело – уничтожил всю эту коминтерновскую шваль (“ненавижу их”). Всех этих – Зиновьевых, Радеков, их надо было раздавить, и Сталин сделал это – 37-й год был благом. Он очистил Россию от тех, кто хотел командовать им, от всей этой пены революции. Кто такой Мейерхольд? Ненавижу эту каналью, этого Маяковского, Брик, их компанию. Правда, Сталин Маяковского поднял. Неважно. Но тех, кого он уничтожил – те этого заслужили. Он спас от них Россию. Когда-то в детстве я тоже смеялся над этим Андреевым – помните этого спотыкающегося в “Падении Берлина”, этого дурака. Вы говорите – социальный отбор дураков – вот и хорошо, это корень, ядро, то, что нужно, чтобы строить дальше. Вот этих Сталин призвал – и хорошо. Они создают устойчивость, без них все стало бы добычей интеллигенции, либералов, а они – то и есть первейшее зло и гибель. Вышли на поверхность такие люди, как Жуков – они стали костяком общества. А тех, кого убрали – другого способа не было. Это были враги Сталина и он должен был их убрать, всю эту “Коминтерновскую шайку.” Зато после этого все стало постепенно успокаиваться, и сейчас приобретает стабильность, – и надолго. Волнение улеглось, или вернее, скоро уляжется.
Сдавленным шепотом (все говорится тихо, шепотком, на ухо).
Сталин создал империю.

Вот это, наверное, главнейшее из того, что он может сказать о Сталине. Огромная империя на крови, созданная Сталиным – величие России. Но еще более важная, но глубоко затаенная мысль, в которой он никогда не признается:
Сталин (в конечном итоге) пришел и расчистил почву для нас – для него и его единомышленников, людей “истинно русских”. Вот историческая миссия Сталина – уничтожить нечисть, пролить кровь, стать палачом, явившимся для черной работы. Очищение почвы. А сейчас придем мы – и сядем на очищенное для нас место (воссоздадим преемственность русской жизни и т.д.). Самое поразительное – это полная и бестрепетная готовность пролить кровь всех тех, кого “ненавижу” – писателей, поэтов, особенно “Коминтерновской сволочи”, всех деятелей революции, – всей этой “троцкистской банде” с ее идеей мировой революции и т.д. Та же мечта рейха. То же презрение к “прогнившим либералам”. Народ – быдло и чем глупее, тем лучше. Глупость, ограниченность – основа нравственного здоровья.

7 янв. 74 г.
Вчера у М. А. Платоновой.
Она переезжает на новую квартиру – после многолетней борьбы за то, чтобы остаться здесь, в старой, где прожита жизнь.
Страшная жизнь кусками падает как камни из ее рассказов и душа сжимается, прикасаясь к чему-то почти нечеловечески тяжкому.

Платонов говорил – еще до войны – жить не хочется. Умереть надо. Не хочется жить под Сталиным и Фадеевым.
Эти двое постоянно с ним, как тень. На всем его пути.
На “Впроке” Сталин написал: “Сволочь.”
После этого – уже почти до конца – ожидание ареста, тюрьмы, пыток, гибели. Фадеев, после разговора со Сталиным приехал к Платонову с книжкой “Красной Нови” дрожал, зубы дрожали:
– Сейчас мне Сталин два часа из-за тебя выволакивал.
Потом Платонову говорили:
– Тебя шпокнут.
Именно так: “шпокнут”.
Фадеев исчез надолго, и все же, говорит М. А.:
– Думаю, что это Сашка спас, что не арестовали (т.е. Фадеев). Что-то в нем было… Любил Платонова.
Когда Платонов прочитал в “Правде” статью Фадеева о рассказе “Семья Ивановых” – у него полилась кровь горлом, начался кровавый понос. Едва удалось спасти.
Что-то мистическое связано с Платоновым. (говорит М. А.). Когда кровь горлом пошла, я заметалась, вижу в окно – идет знакомый врач гомеопат, выбежала на улицу, завела в дом. Она лечил меня от экземы на лице (после ареста сына). Взялась лечить Платонова. И спасла – он прожил еще три года.
В тот день, когда кровь пошла, вечером внезапно пришел Шолохов. На следующий день пошел к Фадееву, рассказал, что видел. Фадеев заплакал, схватился руками за голову, и – выписал 10 тыс. рублей через Литфонд – для Платонова.

За несколько дней до смерти своей, до самоубийства, Фадеев пришел на бульвар к дому Платонова. М. А. с Машей сидела на бульваре. Фадеев ходил сзади скамейки туда-обратно, туда-обратно – не подходил. М. А. сидела – будто не замечает. Так и не подошел. Встречаясь с Фадеевым М. А. говорила ему: “Сволочь. Сволочь.” Тихо. В лицо. Скорее всего мысленно, конечно. Но М. А. произносит это “сволочь” глухим шепотом, с неостывшим гневом.

12 марта 74. Переделкино.
Сегодня днем зашел А. Рыбаков – (говорили о его “Детях Арбата”) и рассказал, что слушал по шведскому радио заявление В. Некрасова. Только что содержание этого заявления передало Би-би-си: Известный советский писатель, автор “Окопов Сталинграда” сделал заявление о положении писателей в Советском Союзе. Лишены возможности говорить правду. Что у него был сделан обыск и изъята рукопись и литографии подготовлявшейся им книги о Бабьем Яре. Что его побуждали выступить против С. и С., двух замечательных патриотов и пр. До сих пор, сказано в передаче, Некрасов не принадлежал к кругу диссидентов, и не делал никаких заявлений.

13.III. 74.
Вчера в 8 ч. “Г. А.” Передал отклик прессы на письмо Некрасова. В. Н. заявил, что ему было сказано, что он должен определиться – время сказать – по какую он сторону баррикад, предложено выступить против С. и С. Но пусть читатель лучше останется без моих книг, – я никогда не думал, что возможно включится в постыдную компанию клеветы против двух лучших людей России и т.д.
Страна останется без талантов (кроме писателей упомянуты ученые). Следователи КГБ не пишут книг. Кто же у нас останется?
Дальше шаткие сведения о Н.
“По обе стороны океана” очерк, подвергшийся критике за благожелательное отношение к Америке”.
В 69 г. опять опала за подпись под письмом отмечающим 29 годовщину Бабьего Яра.
Обыск в январе 74 по “делу 62”. Что за дело не объяснили. Все приходящие подвергались обыску. Конфискация рукописей.

23.III.74.
Вчера – как было условлено три дня назад, когда я говорил с ним, вернувшись из Переделкино по телефону – я ждал Вику и Галю.
С утра позвонил на квартиру, где он остановился, чтобы узнать, придут ли, и телефон не ответил и до середины дня не отвечал, а потом сняла трубку Наташа – жена Влада Заманского:
- Виктор Платонович сегодня утром вылетел в Киев.
- ?
- Да. Утром пришел милиционер и еще один в штатском, спросили, на каком основании живет без прописки и предложили немедленно выехать (или вылететь – как угодно) по месту жительства.
Подождали, пока соберутся и повезли в аэропорт и сопроводили до самолета.

31 мая 74.
27 мая – перевыборы правления Московского отл. СП.
С 10 утра – гудящий ЦДЛ. Скука зала – при докладе Наровчатова – чиновничье-скучном и сером, без мыслей, но и без политиканских крайностей.
Мельком – Булат, Мих. Алекс. Вознесенский, Аксенов.
Сима Лунгин: Виктора исключили из Союза кинематографистов.
Доклад Ильина.
Сообщение об исключении из Союза писателей Чуковской, Войновича.
Сидящий рядом (кажется, Б. Дьяков) говорит мне:
– Почему зал не аплодирует, никакой реакции. Лет двадцать назад и за половину такого – сажали.
– Не стоит тосковать по тем временам.
– Нет, конечно, но надо благодарными быть …
Сам не аплодирует, не поднимает руку, когда приглашают голосовать, сидит истуканом.