Не дай пропасть моей жизни
Рассказ Григория Березкина о репрессиях в Беларуси,
записанный Исааком Крамовым
Часть вторая
записанный Исааком Крамовым
Часть вторая
Вместо эпиграфа.
15.III.– 79 г.
Вечером гуляем с Гришей.
– Изя, не дай пропасть моей жизни.
– Нет, Гриша, не дам. Не знаю, получится ли, что хочу. Но что-то получится.
В марте 1979 года в квартиру на Ленинградском проспекте к Исааку Крамову приехал из Минска Григорий Березкин. Ольга Павловна Коган, приемная дочь Крамова расскзала мне об одном из этих вечеров.
– В тот вечер Гриша и папа закрылись в кабинете и всю ночь о чем-то говорили. Вернее говорил Березкин, а папа записывал. Я запомнила навсегда эту фразу: – Изя, не дай пропасть моей жизни.
Сохранилось две тетради, исписанные неразборчивым почерком Крамова. Видно, что записывал он живой рассказ, с тем, чтобы потом поработать с этим материалом и написать обо всем, что услышал в том марте от Березкина. Он взял эти тетради с собой в Ялту, но 23 октября того же года Исаак Наумович Крамов скоропостижно скончался, через 4 дня после своего шестидесятилетия, так и не успев сделать эту работу. Григорий Березкин ненадолго пережил Крамова и умер 1 декабря 1981 года.
Теперь мы с Любой не даем пропасть всему тому, о чем рассказывал Березкин и тому, что за все годы жизни было написано Крамовым.
К сожалению, остались только небольшие листочки с планом повествования, работа над этими записями так и не была по-настоящему начата, поэтому мы приняли решение дать слово самому Григорию Березкину и опубликовать эти его воспоминания так, как они и были им рассказаны – без купюр и без особой редактуры. Конечно, некоторые моменты этого повествования могут удивить, иногда даже шокировать, но мы приняли решение оставить все, как есть. Ведь именно это и составляло жизнь тогда.
Сейчас, в наши страшные часы, когда репрессии становятся неотъемлемой частью современной жизни, нам кажется особенно важным опубликовать этот материал.
Это вторая часть воспоминаний, но не последняя.
Здесь – первая часть, начало – www.storiesabout.ru/berezkin
15.III.– 79 г.
Вечером гуляем с Гришей.
– Изя, не дай пропасть моей жизни.
– Нет, Гриша, не дам. Не знаю, получится ли, что хочу. Но что-то получится.
В марте 1979 года в квартиру на Ленинградском проспекте к Исааку Крамову приехал из Минска Григорий Березкин. Ольга Павловна Коган, приемная дочь Крамова расскзала мне об одном из этих вечеров.
– В тот вечер Гриша и папа закрылись в кабинете и всю ночь о чем-то говорили. Вернее говорил Березкин, а папа записывал. Я запомнила навсегда эту фразу: – Изя, не дай пропасть моей жизни.
Сохранилось две тетради, исписанные неразборчивым почерком Крамова. Видно, что записывал он живой рассказ, с тем, чтобы потом поработать с этим материалом и написать обо всем, что услышал в том марте от Березкина. Он взял эти тетради с собой в Ялту, но 23 октября того же года Исаак Наумович Крамов скоропостижно скончался, через 4 дня после своего шестидесятилетия, так и не успев сделать эту работу. Григорий Березкин ненадолго пережил Крамова и умер 1 декабря 1981 года.
Теперь мы с Любой не даем пропасть всему тому, о чем рассказывал Березкин и тому, что за все годы жизни было написано Крамовым.
К сожалению, остались только небольшие листочки с планом повествования, работа над этими записями так и не была по-настоящему начата, поэтому мы приняли решение дать слово самому Григорию Березкину и опубликовать эти его воспоминания так, как они и были им рассказаны – без купюр и без особой редактуры. Конечно, некоторые моменты этого повествования могут удивить, иногда даже шокировать, но мы приняли решение оставить все, как есть. Ведь именно это и составляло жизнь тогда.
Сейчас, в наши страшные часы, когда репрессии становятся неотъемлемой частью современной жизни, нам кажется особенно важным опубликовать этот материал.
Это вторая часть воспоминаний, но не последняя.
Здесь – первая часть, начало – www.storiesabout.ru/berezkin
Вокзал, Минск, 1941 год.
Источник: https://pastvu.com
Источник: https://pastvu.com
Стало страшно. Очень страшно. Конец жизни. Мне 22 года. Безысходно.
Надо было так: убейте, лгать не буду. Но я не сильный человек. Я человек по натуре не способный врать.
Надо было так: убейте, лгать не буду. Но я не сильный человек. Я человек по натуре не способный врать.
28 апреля 41 г. – еду в Белосток в командировку – с лекциями о советской поэзии. Поднялся на первую ступеньку вагона – днем – кто-то кладет сзади руку на плечо. Обернулся. Александров. Так назывался человек, который курировал Союз писателей – работник НКВД – оперуполномоченный. С ним никто не заговаривал – обходили и боялись. Лет 28. Высокий. Русский.
– Можно тебя на минутку.
Знал, чем он занимался, но мысли еще нет. Страшно допустить, что жизнь кончается.
Я говорю:
– Поезд сейчас отойдет.
– Ничего, поедешь следующим.
И ведет меня в здание вокзала. Вводит в большую комнату, в которой ничего нет, кроме бильярдного стола. Два ожидающих нас молодых человека снимают со стола шары и кий, изображая страх перед моим нападением на них с шарами и киями (оба в штатском). Застигли врасплох врага. На столе шинели с зелеными петлицами НКВД. Одевают на меня. И фуражку, только без сапог. Выводят, вводят в машину (чемодан забирают – там материал, я вез, чтобы сшить себе костюм). Сажают в машину и везут.
Изображают сложнейшую “операцию” по поимке врага. Все – молча.
Везут. Из окошка вижу – идет Козьма. Я инстинктивно рванулся, крикнул “Козьма”. Они прикрикнули.
Тюрьма. Долго не пускают. Раздели. Обыск. Камера. Я думаю – конец.
Ход моих мыслей: память о тех, кто прошел до тебя (следств. тюрьма – американка, круглая, советская постройка). Широкие лестницы, сетки. Вот этими лестницам, натертым до блеска подошвами, сошла в преисподнюю вся Красная армия во главе с тремя маршалами.
Писатели – люди добрые, что они могут – пить, болтать. Но герои Сиваша, богатыри – с ними что сделали. Их здесь ломали.
Стало страшно. Очень страшно. Конец жизни. Мне 22 года. Безысходно.
Надо было так: убейте, лгать не буду. Но я не сильный человек. Я человек по натуре не способный врать.
Я говорил Ш., что Гамарин не враг, почему закрыта еврейская школа, сказал Алекс. Шарапову: – Пусто стало в литературе после ареста Харика, и прочитал Сельвинского “На Смерть Маяковского” (как будто вынесли огромный шкаф).
(Примечание И.Ш. – в оригинале: "И стало в поэзии жутко просторно,
Точно вывезли широченный шкап").
Эди Огнецвет[1] я говорил:
– Отменили стипендии, как будут жить. Донесли. Мальтинскому[2] я сказал, что фашизм ловко спекулирует на народном чувстве.
Когда следователь мне говорил эти мои фразы – я вспоминал, кому и где я это говорил. Я признавал, что говорил. (перед войной начали брать за еврейские мотивы).
Главное обвинение – 58 10-11 – индивидуальные разговорчики и групповая связь – организация – еврейская националистическая организация.
Разговоры о судьбах культуры, о закрытых школах. Когда освободили западную Белоруссию – много молодежи. Письмо – хорошо бы возобновил работу закрытый еврейский сектор института литературы Академии наук БССР. Поэт Каменецкий,[3] его идеи, придумал – написать такое письмо в президиум Академии наук. Я подписал вдвоем с ним. (Каменецкого арестовали после войны).
[1] Советская и белорусская поэтесса.
[2] Еврейский поэт, драматург. Писал на идише.
[3] Еврейский поэт, переводчик. Писал на идише.
– Можно тебя на минутку.
Знал, чем он занимался, но мысли еще нет. Страшно допустить, что жизнь кончается.
Я говорю:
– Поезд сейчас отойдет.
– Ничего, поедешь следующим.
И ведет меня в здание вокзала. Вводит в большую комнату, в которой ничего нет, кроме бильярдного стола. Два ожидающих нас молодых человека снимают со стола шары и кий, изображая страх перед моим нападением на них с шарами и киями (оба в штатском). Застигли врасплох врага. На столе шинели с зелеными петлицами НКВД. Одевают на меня. И фуражку, только без сапог. Выводят, вводят в машину (чемодан забирают – там материал, я вез, чтобы сшить себе костюм). Сажают в машину и везут.
Изображают сложнейшую “операцию” по поимке врага. Все – молча.
Везут. Из окошка вижу – идет Козьма. Я инстинктивно рванулся, крикнул “Козьма”. Они прикрикнули.
Тюрьма. Долго не пускают. Раздели. Обыск. Камера. Я думаю – конец.
Ход моих мыслей: память о тех, кто прошел до тебя (следств. тюрьма – американка, круглая, советская постройка). Широкие лестницы, сетки. Вот этими лестницам, натертым до блеска подошвами, сошла в преисподнюю вся Красная армия во главе с тремя маршалами.
Писатели – люди добрые, что они могут – пить, болтать. Но герои Сиваша, богатыри – с ними что сделали. Их здесь ломали.
Стало страшно. Очень страшно. Конец жизни. Мне 22 года. Безысходно.
Надо было так: убейте, лгать не буду. Но я не сильный человек. Я человек по натуре не способный врать.
Я говорил Ш., что Гамарин не враг, почему закрыта еврейская школа, сказал Алекс. Шарапову: – Пусто стало в литературе после ареста Харика, и прочитал Сельвинского “На Смерть Маяковского” (как будто вынесли огромный шкаф).
(Примечание И.Ш. – в оригинале: "И стало в поэзии жутко просторно,
Точно вывезли широченный шкап").
Эди Огнецвет[1] я говорил:
– Отменили стипендии, как будут жить. Донесли. Мальтинскому[2] я сказал, что фашизм ловко спекулирует на народном чувстве.
Когда следователь мне говорил эти мои фразы – я вспоминал, кому и где я это говорил. Я признавал, что говорил. (перед войной начали брать за еврейские мотивы).
Главное обвинение – 58 10-11 – индивидуальные разговорчики и групповая связь – организация – еврейская националистическая организация.
Разговоры о судьбах культуры, о закрытых школах. Когда освободили западную Белоруссию – много молодежи. Письмо – хорошо бы возобновил работу закрытый еврейский сектор института литературы Академии наук БССР. Поэт Каменецкий,[3] его идеи, придумал – написать такое письмо в президиум Академии наук. Я подписал вдвоем с ним. (Каменецкого арестовали после войны).
[1] Советская и белорусская поэтесса.
[2] Еврейский поэт, драматург. Писал на идише.
[3] Еврейский поэт, переводчик. Писал на идише.
Тюрьма, назаваная в народе "американка", которая начиная с 20-х годов прошлого века использовалась
снасала ЧК, затем НКВД и до настоящего времени КГБ Беларуси. Источник: https://www.svaboda.org
снасала ЧК, затем НКВД и до настоящего времени КГБ Беларуси. Источник: https://www.svaboda.org
После меня арестовали Зелика Аксельрода, поэта, брата художника Меера Аксельрода, и прозаика Элю Кагана – молодого, 27 лет. Не успели до войны взять остальных намеченных. Пыток не было. Я потерял себя, был деморализован. Признавал, что была такая еврейская организация. Следователь – избитое оспой лицо, маленький. Язвенник, русский. В минуты отдыха:
– Слушай, а сколько собак у Пришвина.
– Не знаю.
Стал называть собак Пришвина (по его произведениям).
Или такое:
– Что сказал Горький о человеке.
– Горький сказал, что человек звучит гордо.
– Хуя. Горький сказал: “Если человек не сдается, то человека уничтожают”.
Я хотел одного – чтобы отпустил спать. Допрашивали ночью. Страшно хотелось жить.
В одну из ночей – забирают, везут в другую тюрьму. Уже – на следствие, на ул. Володарского – где ждут приговора. Тюрьма заполнена – гудит от голосов. Тут и “указники” (опоздание, прогул) и преступники.
Сижу с поляком. Тот сам признает – заброшен немцами как диверсант.
Ни слова по-русски. Но читал по-русски.
"Внимая ужасам войны" (Некрасов).
Никто пока не вызывает. Это – примерно 15 июня.
22 июня меня вызывают к следователю. Следователь приезжает ко мне. О войне, что началась, я ничего не знаю. Следователь ничего не говорит. Обычный допрос. 23-го слышу гул самолетов, стрельбу орудий, – ничего не понимаю.
Поляк, переживший бомбежку Варшавы, забрался на подоконник, говорит:
– Юнкерсы, война.
23 июня в часов 11-12 дня бомбежка.
К вечеру – всех из камер во двор. Слышу кричат:
– Быстрей, быстрей. С вещами, без вещей – как хочешь.
Двор забит людьми. Встречаю знакомых, которые, когда меня посадили, были на воле. Зелика Аксельрода, Якова Скальского – артиста, польских поэтов – Константина Ансельма и Теофиля Гловацкого.
Кинорежиссера-документалиста (фамилию забыл, Владимир – фамилии не помню).
– Ты что здесь.
– Взяли три дня назад.
– За что?
– Тут какая-то твоя вина.
– Как?
– Помнишь, я пришел с подружкой.
Когда он пришел, подошел к моему книжному шкафу – там стояло 2 книги Сталина. Он сказал:
– Мало Сталин написал. Ленин больше.
Подружка донесла. Дали очную ставку – она подтвердила.
Нас выводят из двора – толпой ведут по шоссе. Охрана – с автоматами. Собаки. Мы с вещами. Ведут по Могилевскому шоссе. На выходе из города вижу – убивают людей. Берут кого-то из колонны, отводят в сторону, слышны выстрелы. Кого берут – мог попасть и опоздавший на работу. Видно приказ – уничтожать.
Присматривалось и пострашнее. Рядом шла молодая полячка. Сбила каблучок. Молодой поляк стал ладить ей что-то, – чтобы могла итти. Оттащили обоих в кювет – расстреляли. Все время слышишь – щелк, щелк…
Мое ощущение – ужас, конец.
– Слушай, а сколько собак у Пришвина.
– Не знаю.
Стал называть собак Пришвина (по его произведениям).
Или такое:
– Что сказал Горький о человеке.
– Горький сказал, что человек звучит гордо.
– Хуя. Горький сказал: “Если человек не сдается, то человека уничтожают”.
Я хотел одного – чтобы отпустил спать. Допрашивали ночью. Страшно хотелось жить.
В одну из ночей – забирают, везут в другую тюрьму. Уже – на следствие, на ул. Володарского – где ждут приговора. Тюрьма заполнена – гудит от голосов. Тут и “указники” (опоздание, прогул) и преступники.
Сижу с поляком. Тот сам признает – заброшен немцами как диверсант.
Ни слова по-русски. Но читал по-русски.
"Внимая ужасам войны" (Некрасов).
Никто пока не вызывает. Это – примерно 15 июня.
22 июня меня вызывают к следователю. Следователь приезжает ко мне. О войне, что началась, я ничего не знаю. Следователь ничего не говорит. Обычный допрос. 23-го слышу гул самолетов, стрельбу орудий, – ничего не понимаю.
Поляк, переживший бомбежку Варшавы, забрался на подоконник, говорит:
– Юнкерсы, война.
23 июня в часов 11-12 дня бомбежка.
К вечеру – всех из камер во двор. Слышу кричат:
– Быстрей, быстрей. С вещами, без вещей – как хочешь.
Двор забит людьми. Встречаю знакомых, которые, когда меня посадили, были на воле. Зелика Аксельрода, Якова Скальского – артиста, польских поэтов – Константина Ансельма и Теофиля Гловацкого.
Кинорежиссера-документалиста (фамилию забыл, Владимир – фамилии не помню).
– Ты что здесь.
– Взяли три дня назад.
– За что?
– Тут какая-то твоя вина.
– Как?
– Помнишь, я пришел с подружкой.
Когда он пришел, подошел к моему книжному шкафу – там стояло 2 книги Сталина. Он сказал:
– Мало Сталин написал. Ленин больше.
Подружка донесла. Дали очную ставку – она подтвердила.
Нас выводят из двора – толпой ведут по шоссе. Охрана – с автоматами. Собаки. Мы с вещами. Ведут по Могилевскому шоссе. На выходе из города вижу – убивают людей. Берут кого-то из колонны, отводят в сторону, слышны выстрелы. Кого берут – мог попасть и опоздавший на работу. Видно приказ – уничтожать.
Присматривалось и пострашнее. Рядом шла молодая полячка. Сбила каблучок. Молодой поляк стал ладить ей что-то, – чтобы могла итти. Оттащили обоих в кювет – расстреляли. Все время слышишь – щелк, щелк…
Мое ощущение – ужас, конец.
Тюрьма на ул. Володарского (Пищаловский замок). Источник: Википедия
В первую ночь дают привал в лесочке. Недалеко от меня группа молодых не русских людей. Богатыри.
Кто они? Никто не знает. Держатся особняком. Это группа эстонских летчиков. Когда наши вступили в Эстонию, им дали месячный отпуск. Они возвращались в Эстонию. В Минске их сняли и в тюрьму (думая, видно, что будут служить немцам). В эту ночь летчиков отвели в сторону и всех расстреляли.
Люди старались с обочины, с края колонны – в центр. Ни стона, ни крика. Всё замечают – но молчат. Никто не смеет ничего сказать. Берут, кто замешкался, кто устал – этих сразу убивали. Старались – не замешкаться.
По обе стороны колонны – бегущие из Минска люди. Евреи. Вереницы машин, начальство бежит.
На этом привале Зелик Аксельрод (его взяли на улице через месяц после меня):
– Ну и что?
– Я все подписал, – и то, что я руководитель этой организации.
Ему холодно – в обычной летней одежде – я в пальто. Зелик говорит:
– Мне очень холодно.
У меня была нательная рубаха. Я ему дал. Он надел поверх своей рубахи.
Идем дальше – под утро стреляют.
Охрана разъярена, раздражена запахом крови. Кого ведут – "немецких агентов".
Местечко Червень – в 40 км от Минска. Там – огромная тюрьма, говорят с екатерининских времен и огромный тюремный двор. Приводят во двор – нас было тысяч 5. Много поляков – из западной Белоруссии.
В тюремном дворе – столик, за ним – офицеры. Два офицера со следственными делами. Ночь на 26-е июня (40 км шли два дня). 27 июня – немцы в Минске.
Идет отсев и отбор. Вызывают людей к столикам.
– Вы по какой статье?
Дела лежат кучно. Сначала смотрели, потом махнули рукой – не стали смотреть. Спрашивают – можно отвечать, что хочешь.
Кто они? Никто не знает. Держатся особняком. Это группа эстонских летчиков. Когда наши вступили в Эстонию, им дали месячный отпуск. Они возвращались в Эстонию. В Минске их сняли и в тюрьму (думая, видно, что будут служить немцам). В эту ночь летчиков отвели в сторону и всех расстреляли.
Люди старались с обочины, с края колонны – в центр. Ни стона, ни крика. Всё замечают – но молчат. Никто не смеет ничего сказать. Берут, кто замешкался, кто устал – этих сразу убивали. Старались – не замешкаться.
По обе стороны колонны – бегущие из Минска люди. Евреи. Вереницы машин, начальство бежит.
На этом привале Зелик Аксельрод (его взяли на улице через месяц после меня):
– Ну и что?
– Я все подписал, – и то, что я руководитель этой организации.
Ему холодно – в обычной летней одежде – я в пальто. Зелик говорит:
– Мне очень холодно.
У меня была нательная рубаха. Я ему дал. Он надел поверх своей рубахи.
Идем дальше – под утро стреляют.
Охрана разъярена, раздражена запахом крови. Кого ведут – "немецких агентов".
Местечко Червень – в 40 км от Минска. Там – огромная тюрьма, говорят с екатерининских времен и огромный тюремный двор. Приводят во двор – нас было тысяч 5. Много поляков – из западной Белоруссии.
В тюремном дворе – столик, за ним – офицеры. Два офицера со следственными делами. Ночь на 26-е июня (40 км шли два дня). 27 июня – немцы в Минске.
Идет отсев и отбор. Вызывают людей к столикам.
– Вы по какой статье?
Дела лежат кучно. Сначала смотрели, потом махнули рукой – не стали смотреть. Спрашивают – можно отвечать, что хочешь.
Зелик говорит:
– Пойдем.
– Нет, пусть устанут.
Разделяли.
– Иди туда – показывают на открытые ворота.
Или:
– Иди туда, к стене.
Ясно было, что кто к стене – будут расстреливать. Подходим.
– По какой статье.
Я мог бы солгать.
Но я начал:
– 58-я, но это все выдумка – я хочу на фронт.
Не дослушал:
– К стене.
И Зелик – так же. Стал доказывать, что хочет на фронт. И его – к стене.
Осталось у стены человек 200. Остальных выпустили. Большинство людей не русского облика. Повели в лес. Стали стрелять по толпе. Это была ночь на 27-е июня, почти рассвет. Стали стрелять по толпе. Толпа в движении – на узкой лесной дорожке. По бокам – охрана, собаки, тяжелые грузовые машины. Трупы тут же грузят на машину. Охрана в форме внутренних войск.
Крик – кто-то из охраны:
– Своих перебьете, перестаньте. Стали выдергивать из толпы. Я шел – с одной стороны под руку держал меня Зелик, с другой Яша Скальский. Вижу, что Яшу отрывают. Яша держится за меня, кричит:
– Я по радио читал Анну Каренину.
Были литературные чтения. Он читал.
Кричал истошно. Оторвали – оглядываюсь – Яши нет. Убит.
Минут через 10 – отрывают Аксельрода. Кричат ему: лежи, ложись. Он лег – тихо, молча, – цеплялся сначала молча за меня, потом лег. Щелк – убили.
Это был хороший человек, 37 лет, мы были товарищи, вместе выступали на вечерах, вместе гуляли.
– Пойдем.
– Нет, пусть устанут.
Разделяли.
– Иди туда – показывают на открытые ворота.
Или:
– Иди туда, к стене.
Ясно было, что кто к стене – будут расстреливать. Подходим.
– По какой статье.
Я мог бы солгать.
Но я начал:
– 58-я, но это все выдумка – я хочу на фронт.
Не дослушал:
– К стене.
И Зелик – так же. Стал доказывать, что хочет на фронт. И его – к стене.
Осталось у стены человек 200. Остальных выпустили. Большинство людей не русского облика. Повели в лес. Стали стрелять по толпе. Это была ночь на 27-е июня, почти рассвет. Стали стрелять по толпе. Толпа в движении – на узкой лесной дорожке. По бокам – охрана, собаки, тяжелые грузовые машины. Трупы тут же грузят на машину. Охрана в форме внутренних войск.
Крик – кто-то из охраны:
– Своих перебьете, перестаньте. Стали выдергивать из толпы. Я шел – с одной стороны под руку держал меня Зелик, с другой Яша Скальский. Вижу, что Яшу отрывают. Яша держится за меня, кричит:
– Я по радио читал Анну Каренину.
Были литературные чтения. Он читал.
Кричал истошно. Оторвали – оглядываюсь – Яши нет. Убит.
Минут через 10 – отрывают Аксельрода. Кричат ему: лежи, ложись. Он лег – тихо, молча, – цеплялся сначала молча за меня, потом лег. Щелк – убили.
Это был хороший человек, 37 лет, мы были товарищи, вместе выступали на вечерах, вместе гуляли.
Фотография поэта Зелика Аксельрода в молодости. Зелик Аксельрод незадолго до ареста в 1936 году. Источник: Википедия
Такое состояние явилось в эту ночь – как будто все происходящее не меня касается
У меня – что я думал в эту минуту – читал про себя две строчки Бориса Корнилова из поэмы “Триполье”:
Тяжело умирать,
А особенно смолоду.
Бормочу. И еще – дикое желание – борща, щей захотелось необъяснимо. Страха не было. Скорей бы… И все. Желания жить не было. Нежелание жить – не то, чтобы желание смерти. Нежелание жить. Такое состояние явилось в эту ночь – как будто все происходящее не меня касается. Что-то сплелось – и судьба самого Корнилова. Мысль – и умру, к рассвету.
Все перемешалось.
Осталось человек 20. Кричат:
– Лечь.
Ложимся ничком.
Они устали. Садятся на бугорочки. Слышу разговор:
– Как с ними.
– Гранатами забросать.
Это не вызывает во мне ничего.
Попадем в своих.
Крик:
– Подняться.
Поднимаемся.
– Бежать!
И по бегущим из всех автоматов очередями.
Я оказался в топком густом лесу. Бросаю пальто и с него – по трясине с одного бугорка на другой. Вижу еще двух живых – тоже с бугорка на бугорок.
Выстрелы замолкли. Машины отгудели – ушли. Два оставшихся – были поляки, диверсанты. Признались лично в этом. Спрашиваю их:
– Что думаете делать?
Они посмотрели, как на идиота:
– Немец вот-вот должен быть здесь.
– Давай дожидаться своих.
Посмотрели внимательнее, поняли, что еврей.
– А…
Говорит:
– Неподобный на жида. Немцы не узнают.
Оба исчезли.
Тут мне захотелось умереть.
Мемориальный деревянный крест в городе Червень под Минском (Беларусь), где НКВД расстреляло несколько тысяч заключенных,
эвакуированных из Минска перед наступлением немецких войск в 1941 году. Источник: www.gov.pl
эвакуированных из Минска перед наступлением немецких войск в 1941 году. Источник: www.gov.pl
Солнышко. Вышел на лужайку. Лег. Думаю – пришел бы какой-нибудь милиционер (так подумал) и добил бы меня. Не было сил. Пролежал полчаса. Заснуть не могу.
И стало возвращаться чувство к жизни – сильнее и сильнее. Всеми хитростями – остаться жить.
Я вышел на Могилевское шоссе. Он забито беженцами из Минска. Встречаю двух писателей в толпе – Федора Шинклера – белорусского писателя. Идет с женой, с детьми – мой сослуживец по редакции. С ним еврейский поэт Мендель Лифшиц. Я подошел к ним. Хотя не хотел, чтобы меня кто-нибудь видел. Во мне сработал простая целесообразная мысль. Зная, догадываясь, что на постах стоят патрули и стреляют подозрительных. Я решил итти с этими людьми – чтобы они могли сказать, что они знают меня.
– Ребята, скажите, что я вышел из Минска, у меня нет документов – бомбили, бежал.
– Ну, хорошо, – не очень охотно.
Спрашиваю:
– Что говорили о моем исчезновении?
– Узнали недавно. Думали, ты в Белостоке.
– Что говорили?
– Говорили, что ты племянник Розенберга (Альфреда)[4], никакой не еврей, не Березкин, что ты племянник. Все поверили.
Подошли к большому мосту через Березину.
Охрана. Спрашивают документы. Могло плохо кончится.
Ребята сказали – наш писменник, член Союза (с 39 года).
– Вы его знаете?
– Да.
– Ну, пройдите.
Они бы меня кокнули, как пить дать. На уме немцев держали, своих расстреливали.
Идем в местечко Березино – там родители жены Менделя Лифшица. Жена – там. План – забрать их и двигаться дальше на Могилев. Зашли к ним спать. Я улегся в стогу сена – заснул. Условились уходить в 6-ть утра. Я проснулся в 8-мь. Всех – след простыл. Оставили меня – ушли.
[4] Государственный и политический деятель нацистской Германии, один из наиболее влиятельных членов Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП, военный преступник.
И стало возвращаться чувство к жизни – сильнее и сильнее. Всеми хитростями – остаться жить.
Я вышел на Могилевское шоссе. Он забито беженцами из Минска. Встречаю двух писателей в толпе – Федора Шинклера – белорусского писателя. Идет с женой, с детьми – мой сослуживец по редакции. С ним еврейский поэт Мендель Лифшиц. Я подошел к ним. Хотя не хотел, чтобы меня кто-нибудь видел. Во мне сработал простая целесообразная мысль. Зная, догадываясь, что на постах стоят патрули и стреляют подозрительных. Я решил итти с этими людьми – чтобы они могли сказать, что они знают меня.
– Ребята, скажите, что я вышел из Минска, у меня нет документов – бомбили, бежал.
– Ну, хорошо, – не очень охотно.
Спрашиваю:
– Что говорили о моем исчезновении?
– Узнали недавно. Думали, ты в Белостоке.
– Что говорили?
– Говорили, что ты племянник Розенберга (Альфреда)[4], никакой не еврей, не Березкин, что ты племянник. Все поверили.
Подошли к большому мосту через Березину.
Охрана. Спрашивают документы. Могло плохо кончится.
Ребята сказали – наш писменник, член Союза (с 39 года).
– Вы его знаете?
– Да.
– Ну, пройдите.
Они бы меня кокнули, как пить дать. На уме немцев держали, своих расстреливали.
Идем в местечко Березино – там родители жены Менделя Лифшица. Жена – там. План – забрать их и двигаться дальше на Могилев. Зашли к ним спать. Я улегся в стогу сена – заснул. Условились уходить в 6-ть утра. Я проснулся в 8-мь. Всех – след простыл. Оставили меня – ушли.
[4] Государственный и политический деятель нацистской Германии, один из наиболее влиятельных членов Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП, военный преступник.
Дальше:
Я иду на Могилев с толпами беженцев. Я – из Могилева. Там жила мама и сестра. Иду домой – дом заперт, соседи говорят – они уехали.
В это время в Могилеве формировались маршевые батальоны из жителей города и беженцев. Беженцы шли на мобилизационные пункты и зачислялись в маршевые батальоны.
Во дворе швейной фабрики собирались маршевые батальоны. Сидел за столиком какой-то еврей штатский и записывал. Спрашивал документы. Но не очень лез, если документов не было. Просто – я назвал свою фамилию – документов не захватил, под бомбежками бежал. Профессию не спросил.
Я ночевал у тетки. Говорил им – надо уходить.
– Не пойду я никуда – дядя отвечает (муж тетки). Немцы очень культурный народ. Они изобрели швейную машинку (он работал в магазине – дядя Мейер).
Всю жизнь читал одну книгу: “Отчеты государственной думы.” Я говорю:
– Они убивают евреев.
– Не может этого быть.
Немцы уничтожили всех евреев в Могилеве – дядю Мейера и всю его семью, и невестку с двумя детьми. Немцы заставили ее петь “Катюшу” и убили сначала одного ребенка, потом второго.
Мое чувство тех дней:
– Если я погибну – а другого предположения в моих мыслях не было – так погибну и обо мне заговорят хорошо. А если пройду хорошо – вину снимут. И мысль – затесаться.
Ненависть к палачам была – но защищать от немцев надо. Желание затесаться, потеряться в армии. Такой клубок мыслей. А главное – воевать, ни в коем случае – в тыл. И в армии не встретить знакомого.
7-го июля маршевый батальон вышел из Могилева. Мысль о смерти на фронте не мучила.
Я иду на Могилев с толпами беженцев. Я – из Могилева. Там жила мама и сестра. Иду домой – дом заперт, соседи говорят – они уехали.
В это время в Могилеве формировались маршевые батальоны из жителей города и беженцев. Беженцы шли на мобилизационные пункты и зачислялись в маршевые батальоны.
Во дворе швейной фабрики собирались маршевые батальоны. Сидел за столиком какой-то еврей штатский и записывал. Спрашивал документы. Но не очень лез, если документов не было. Просто – я назвал свою фамилию – документов не захватил, под бомбежками бежал. Профессию не спросил.
Я ночевал у тетки. Говорил им – надо уходить.
– Не пойду я никуда – дядя отвечает (муж тетки). Немцы очень культурный народ. Они изобрели швейную машинку (он работал в магазине – дядя Мейер).
Всю жизнь читал одну книгу: “Отчеты государственной думы.” Я говорю:
– Они убивают евреев.
– Не может этого быть.
Немцы уничтожили всех евреев в Могилеве – дядю Мейера и всю его семью, и невестку с двумя детьми. Немцы заставили ее петь “Катюшу” и убили сначала одного ребенка, потом второго.
Мое чувство тех дней:
– Если я погибну – а другого предположения в моих мыслях не было – так погибну и обо мне заговорят хорошо. А если пройду хорошо – вину снимут. И мысль – затесаться.
Ненависть к палачам была – но защищать от немцев надо. Желание затесаться, потеряться в армии. Такой клубок мыслей. А главное – воевать, ни в коем случае – в тыл. И в армии не встретить знакомого.
7-го июля маршевый батальон вышел из Могилева. Мысль о смерти на фронте не мучила.
Беженцы из Минска, конец июня 1941 года. Источник: Википедия, фотограф Давид Минскер
Выселение в гетто евреев Могилева, 1941 год. Источник: Википедия, Bundesarchiv, Рудольф Кесслер
Выселение в гетто евреев Могилева, 1941 год. Источник: Википедия, Bundesarchiv, Рудольф Кесслер
В 37 г. его сняли из петли – его хотели сделать сексотом, от отчаяния он пытался повесится. Его сняли
К началу осени – в Курских лесах. Шли пешим ходом. Шли могилевчане, но я остерегался минчан. Были знакомые, но они не знали, что со мной было. В колонне со мной был один парень Борис – с виду простой, недалекий. Однажды обнаружилось, что он крупнейший знаток шекспировской эпохи (по профессии – технарь). Мог назвать 20 драматургов – современников Шекспира и дать им характеристику. В 37 г. его сняли из петли – его хотели сделать сексотом, от отчаяния он пытался повесится. Его сняли.
В лесах курских – народу множество. Оттуда брали в действующую армию. Я попал в 297 стрелковую дивизию. Дивизия была сформирована в начале войны в Кременчуге, и обороняла Кременчуг и была там вдребезги разбита. Не было и никакого оружия.
Назначили командиром отд. разведки. Звание – сержант. Полковник комдив подсчитывает потери. Пища, орудие… Потом спрашивает:
– А духовой оркестр! Вызвать капельмейстера.
Пришел… Ни одной трубы, ни барабана нет. Полковник стал орать на капельмейстера – страшно, дико. Не кричал ни на кого – ни на нач. артиллерии, на нач. химслужбы. На этого заорал:
– Вы думаете нам музыка не нужна будет. Мы еще в Берлин с музыкой войдем. Разжаловать в рядовые – в разведку (А тот – старик – полковник).
Была вера в победу…
Дивизия под Белгородом заняла оборону. Боев нет. Немцы не стреляют. Я – командир отд. химической разведки и наблюдений. У меня двое подчиненных. Шесть сводок шифрованных в сутки. Дикий холод. Множество обмороженных. Мы даем сводки о t воздуха, силы ветра, направление ветра, облачность – на случай газовых атак. Летнее наступление немцев, дивизия стояла под Белгородом – боев не вела. Стали отходить – угроза окружения. Дивизия стала рассыпаться – и рассыпалась.
В лесах курских – народу множество. Оттуда брали в действующую армию. Я попал в 297 стрелковую дивизию. Дивизия была сформирована в начале войны в Кременчуге, и обороняла Кременчуг и была там вдребезги разбита. Не было и никакого оружия.
Назначили командиром отд. разведки. Звание – сержант. Полковник комдив подсчитывает потери. Пища, орудие… Потом спрашивает:
– А духовой оркестр! Вызвать капельмейстера.
Пришел… Ни одной трубы, ни барабана нет. Полковник стал орать на капельмейстера – страшно, дико. Не кричал ни на кого – ни на нач. артиллерии, на нач. химслужбы. На этого заорал:
– Вы думаете нам музыка не нужна будет. Мы еще в Берлин с музыкой войдем. Разжаловать в рядовые – в разведку (А тот – старик – полковник).
Была вера в победу…
Дивизия под Белгородом заняла оборону. Боев нет. Немцы не стреляют. Я – командир отд. химической разведки и наблюдений. У меня двое подчиненных. Шесть сводок шифрованных в сутки. Дикий холод. Множество обмороженных. Мы даем сводки о t воздуха, силы ветра, направление ветра, облачность – на случай газовых атак. Летнее наступление немцев, дивизия стояла под Белгородом – боев не вела. Стали отходить – угроза окружения. Дивизия стала рассыпаться – и рассыпалась.
Белгород в период немецкой оккупации 1941-43 гг. Источник: pastvu.com
Я попадаю в новую дивизию № 63 – полковника Козина [5] – дивизионные войска НКВД. Ничем не отличалась от других. По функциям – обычная стрелковая дивизия.
Лето – осень 42 г. Дивизия воюет в междуречье Волги – Дона. Несет большие потери. 19 ноября – наше наступление на Сталинград. Я – командир хим. разведки.
Вся дивизия бездействует – ждет своего часа.
Наступление на Калач (на Дону). Мы знали, что по всей степи рассредоточены румыны. Задание – пойти в степь и сбирать румын. Я собрал 22 румына – с оружием. Я вышел в степь, взял буханку хлеба, пошел с ними – 22 человека к начальнику дивизии. Подошел к землянке Козина – докладываю:
– Взяты в плен 22 румынских солдата, сержант такой-то.
Козин вышел из землянки – поблагодарил. Он крикнул:
– Сержанту Березкину бутерброды.
В ноябре 20-21 наша дивизия ведет бой под хутором Распопинским – там румыны. Там стояла, как потом оказалось, 9 дивизия.
Все, кого отправляли штурмовать – ни один человек не возвращался. Собрали все остатки – всех.
Тут мы простились с жизнью. И вдруг оживление на исходной позиции.
Оказалось, что весь румынский корпус решил сдаться в плен. Опять смерть миновала. На рассвете появились первые румынские машины, потом повалили румыны.
Проходя – отдавали минное оружие, ножи, пистолеты – ночь с 22 на 23 ноября. Много тысяч военнопленных.
Наша дивизия перестала существовать – остатки послали в район пяти курганов. Там мы формировались. Офицер записывал – имя, фамилия, звание, военная специализация и домашний адрес в жетончики – жетончики на шею. У меня адреса нет – жетончика нет.
В новой дивизии комбат оставляет при себе. Остальные по снегу – атака на хутор Мариновка. Все, кто поползли были или ранены, или убиты. Мне приказ комбата:
– Пойди, найди Рабиновича – почему не ведут огонь.
Почти дополз – вижу, он убит. Почувствовал удар будто палкой по левому локтю и струйка крови из рукава. Повернулся – ползти назад. Отморозил пальцы на левой руке. Как повернулся – такой же удар по правой руке – точно там же, в локтевом суставе. Вокруг пули. Попадание в заплечный мешок, где котелок.
Это – снайпер был.
[5] Советский военачальник, гвардии генерал-майор, герой Советского Союза.
Лето – осень 42 г. Дивизия воюет в междуречье Волги – Дона. Несет большие потери. 19 ноября – наше наступление на Сталинград. Я – командир хим. разведки.
Вся дивизия бездействует – ждет своего часа.
Наступление на Калач (на Дону). Мы знали, что по всей степи рассредоточены румыны. Задание – пойти в степь и сбирать румын. Я собрал 22 румына – с оружием. Я вышел в степь, взял буханку хлеба, пошел с ними – 22 человека к начальнику дивизии. Подошел к землянке Козина – докладываю:
– Взяты в плен 22 румынских солдата, сержант такой-то.
Козин вышел из землянки – поблагодарил. Он крикнул:
– Сержанту Березкину бутерброды.
В ноябре 20-21 наша дивизия ведет бой под хутором Распопинским – там румыны. Там стояла, как потом оказалось, 9 дивизия.
Все, кого отправляли штурмовать – ни один человек не возвращался. Собрали все остатки – всех.
Тут мы простились с жизнью. И вдруг оживление на исходной позиции.
Оказалось, что весь румынский корпус решил сдаться в плен. Опять смерть миновала. На рассвете появились первые румынские машины, потом повалили румыны.
Проходя – отдавали минное оружие, ножи, пистолеты – ночь с 22 на 23 ноября. Много тысяч военнопленных.
Наша дивизия перестала существовать – остатки послали в район пяти курганов. Там мы формировались. Офицер записывал – имя, фамилия, звание, военная специализация и домашний адрес в жетончики – жетончики на шею. У меня адреса нет – жетончика нет.
В новой дивизии комбат оставляет при себе. Остальные по снегу – атака на хутор Мариновка. Все, кто поползли были или ранены, или убиты. Мне приказ комбата:
– Пойди, найди Рабиновича – почему не ведут огонь.
Почти дополз – вижу, он убит. Почувствовал удар будто палкой по левому локтю и струйка крови из рукава. Повернулся – ползти назад. Отморозил пальцы на левой руке. Как повернулся – такой же удар по правой руке – точно там же, в локтевом суставе. Вокруг пули. Попадание в заплечный мешок, где котелок.
Это – снайпер был.
[5] Советский военачальник, гвардии генерал-майор, герой Советского Союза.
Советские войска наступают на Калач, ноябрь 1942 г. Источник: Википедия
Румынские военнопленные, захваченные в плен близ деревни Распопинская в ноябре 1942 года.
Фото Натальи Боде. Источник: no.pinterest.com
Румынские военнопленные, захваченные в плен близ деревни Распопинская в ноябре 1942 года.
Фото Натальи Боде. Источник: no.pinterest.com
Выволокли меня, привезли в санземлянку. Сняли плечевой мешок – в нем две книги: томик Маяковского и “Очарованная душа” Р. Роллана. Один том подобрал в разбомбленной станице. Отправили в госпиталь – бывшая школа в станице. Руки загипсовали. Я – без рук. Кормили с ложечки девчата.
Сижу на нарах. Мне кричат с других нар:
– Абраша, чем ты будешь сейчас торговать.
Я промолчал.
Потом сани, санпоезд. Тут уже рай – чистота, питание, книги. Привезли в Сызрань, в стационарный госпиталь.
Лежал на сцене, на полу. Смотрел “Мать” и “Мы из Кронштадта.”
Как-то входит один, падает на колени:
– Слушай, помнишь, я кричал, чем торговать будешь. Извини меня, дурака.
Потом делился едой.
В госпитале одна забота – не дай бог встретить минчанку.
И вот вижу среди сестер – преподаватель еврейского языка в Минском еврейском педагогическом техникуме. Увидела меня, всплеснула руками.
Я ей неосторожно:
– Никому не говорите, что вы меня видели.
– Никому, никому не скажу, отдыхайте.
В бою не было страшно – но на переформировке в госпитале – только об этом и думал. На отдыхе – наступает время смершевцев: кто читал листовки, кто что говорит. На отдыхе меня страшно тянуло к землянке, к начальнику особого отдела. Подойти, сказать: не могу жить с этой тайной. Вину не чувствую, но понимаю всю их черную душу: пощады не будет, если узнают. Так может лучше сознаться самому – будет снисхождение.
Женщина не предала.
Сижу на нарах. Мне кричат с других нар:
– Абраша, чем ты будешь сейчас торговать.
Я промолчал.
Потом сани, санпоезд. Тут уже рай – чистота, питание, книги. Привезли в Сызрань, в стационарный госпиталь.
Лежал на сцене, на полу. Смотрел “Мать” и “Мы из Кронштадта.”
Как-то входит один, падает на колени:
– Слушай, помнишь, я кричал, чем торговать будешь. Извини меня, дурака.
Потом делился едой.
В госпитале одна забота – не дай бог встретить минчанку.
И вот вижу среди сестер – преподаватель еврейского языка в Минском еврейском педагогическом техникуме. Увидела меня, всплеснула руками.
Я ей неосторожно:
– Никому не говорите, что вы меня видели.
– Никому, никому не скажу, отдыхайте.
В бою не было страшно – но на переформировке в госпитале – только об этом и думал. На отдыхе – наступает время смершевцев: кто читал листовки, кто что говорит. На отдыхе меня страшно тянуло к землянке, к начальнику особого отдела. Подойти, сказать: не могу жить с этой тайной. Вину не чувствую, но понимаю всю их черную душу: пощады не будет, если узнают. Так может лучше сознаться самому – будет снисхождение.
Женщина не предала.
Выздоровевших – 2,5 мес. – в поезд и под Ясную поляну, где формируется 25 танковый корпус.
Меня – командиром отд. автоматчиков на броне.
Прошел бои под Орлом – мы там стояли в обороне.
Мне почти (нечего) было делать.
Под Орлом – стоим в старой церквушке. Немцы бьют по церкви – сыпется штукатурка, но церковь стоит.
В церкви был убит комсорг батальона, лейтенант Нишаков – меня назначили комсоргом батальона. Нас бросили под Киев – где немцы снова наступали на Киев.
Наступление на Ровно. Там была ставка Коха и вся администрация. Городская канцелярия. Там папки валяются. Случайно подобрал одну – это было дело на еврейскую девушку. (Я уже работал в корпусной газете “Сталинец” – ежедневная газета). Пересилило литераторское – написал одну заметку и подпись “сержант Березкин” – о том, что с дивизией прибыл сын Чапаева – и меня вызвал майор Марк Федорович Кушнир:
– Мы тебя возьмем в редакцию. Но без жалования. Литсотрудником.
Я стал тянуть газету. Стихи писал, номер делал, передовицы, листовки перед началом наступления – работал честно. Майор был доволен. Самое ответственное, где нужны эмоции – там я писал.
В деле было: переписка на разных уровнях. Эта девушка должна была быть в Бабьем Яру. Родители погибли. Она – исчезла. Искали в Белой церкви – там расстреляли украинца – шофера со всей семьей, который скрывал ее. Наконец девушку нашли и ликвидировали.
В Ровно обнаружили ров, где лежало 27 тысяч ровненских евреев. Работала чрезвычайная комиссия по расследованию. Привлекли меня – составить протокол. Я начинаю: здесь лежат убитые советские граждане еврейской национальности. Какой-то чин сказал: зачем подчеркивать. Для меня было неожиданностью.
Меня – командиром отд. автоматчиков на броне.
Прошел бои под Орлом – мы там стояли в обороне.
Мне почти (нечего) было делать.
Под Орлом – стоим в старой церквушке. Немцы бьют по церкви – сыпется штукатурка, но церковь стоит.
В церкви был убит комсорг батальона, лейтенант Нишаков – меня назначили комсоргом батальона. Нас бросили под Киев – где немцы снова наступали на Киев.
Наступление на Ровно. Там была ставка Коха и вся администрация. Городская канцелярия. Там папки валяются. Случайно подобрал одну – это было дело на еврейскую девушку. (Я уже работал в корпусной газете “Сталинец” – ежедневная газета). Пересилило литераторское – написал одну заметку и подпись “сержант Березкин” – о том, что с дивизией прибыл сын Чапаева – и меня вызвал майор Марк Федорович Кушнир:
– Мы тебя возьмем в редакцию. Но без жалования. Литсотрудником.
Я стал тянуть газету. Стихи писал, номер делал, передовицы, листовки перед началом наступления – работал честно. Майор был доволен. Самое ответственное, где нужны эмоции – там я писал.
В деле было: переписка на разных уровнях. Эта девушка должна была быть в Бабьем Яру. Родители погибли. Она – исчезла. Искали в Белой церкви – там расстреляли украинца – шофера со всей семьей, который скрывал ее. Наконец девушку нашли и ликвидировали.
В Ровно обнаружили ров, где лежало 27 тысяч ровненских евреев. Работала чрезвычайная комиссия по расследованию. Привлекли меня – составить протокол. Я начинаю: здесь лежат убитые советские граждане еврейской национальности. Какой-то чин сказал: зачем подчеркивать. Для меня было неожиданностью.
Ровенское гетто. Источник: au.pinterest.com
Евреи из гетто Мизоч (ближайший крупный город - Ровно) перед расстрелом. 14 октября 1942 год. Источник: Википедия
Евреи из гетто Мизоч (ближайший крупный город - Ровно) перед расстрелом. 14 октября 1942 год. Источник: Википедия
–Я решил, что человек, который прошел всю войну и был ранен под Сталинградом – не мог быть плохим человеком и ареста не заслуживает
После Ровно – Дубно.
В Ровно – Дубно снова за горло взяла тайна – душит. Хотел с кем-нибудь поделиться: жить не могу. В Дубно встретил одного минского редактора – он изумился:
– Как ты?
Я сказал: – Освободили.
– Кто тебя посади?
Я назвал.
Я решил – тут конец. Он обязательно скажет – Коновалов, антисемит. Потом проводил компанию космополитизма. Уверен был, что доложит. Решил предупредить. Пошел к Кушнеру.
– Мне надо поговорить.
– Что случилось с тобой?
Стал говорить:
– Был арестован до войны. Не освобожден законом. Удалось бежать.
Он схватился за голову:
– Ах, зачем ты мне сказал, лучше б молчал. Но ведь ты прошел всю войну. Слушай – молчи. Я никому не скажу и ты молчи.
Он в юности служил у Котовского. С тех пор не мог равнодушно смотреть на лошадь. Однажды – выскочил в окно – увидел лошадь. Вскочил на какую-то проходящую мимо лошадь.
Он был дико расстроен. Но никогда не возвращался к этому. И я молчал.
И Коновалов – молчал.
Когда вторично арестовали в Берлине в 49-м. Порядок такой: по окончании следствия знакомят с твоим делом. Показывают показания тех, кто на тебя доносил. Стукачей не показывали. А вызванных – показывали. Владимир Андреевич Вихлянцев на меня поглядывал плохо – сотрудник газеты “Сталинец”. Он показал, что я был в Вене и очень хвалил Вену. Я вообще не был в Вене. Остальные – хорошо.
Среди показаний – беседа следователя с Кушнером.
Мой следователь спрашивает:
– Вы кому-нибудь рассказывали во время войны, что бежали?
– Нет.
Показания Кушнера.
Вопрос:
– Вам Березкин не говорил о своей военной контрреволюционной деятельности, не говорил, что бежал?
–О контрреволюционной деятельности не говорил. А что бежал – говорил.
– Почему не доложили?
–Я решил, что человек, который прошел всю войну и был ранен под Сталинградом – не мог быть плохим человеком и ареста не заслуживает.
И последняя попытка – после разговора с Кушнером – все думал, что если приду сам – легче будет. Все время грызло одно: не могу жить в тайне, надо признаться.
В Ровно – Дубно снова за горло взяла тайна – душит. Хотел с кем-нибудь поделиться: жить не могу. В Дубно встретил одного минского редактора – он изумился:
– Как ты?
Я сказал: – Освободили.
– Кто тебя посади?
Я назвал.
Я решил – тут конец. Он обязательно скажет – Коновалов, антисемит. Потом проводил компанию космополитизма. Уверен был, что доложит. Решил предупредить. Пошел к Кушнеру.
– Мне надо поговорить.
– Что случилось с тобой?
Стал говорить:
– Был арестован до войны. Не освобожден законом. Удалось бежать.
Он схватился за голову:
– Ах, зачем ты мне сказал, лучше б молчал. Но ведь ты прошел всю войну. Слушай – молчи. Я никому не скажу и ты молчи.
Он в юности служил у Котовского. С тех пор не мог равнодушно смотреть на лошадь. Однажды – выскочил в окно – увидел лошадь. Вскочил на какую-то проходящую мимо лошадь.
Он был дико расстроен. Но никогда не возвращался к этому. И я молчал.
И Коновалов – молчал.
Когда вторично арестовали в Берлине в 49-м. Порядок такой: по окончании следствия знакомят с твоим делом. Показывают показания тех, кто на тебя доносил. Стукачей не показывали. А вызванных – показывали. Владимир Андреевич Вихлянцев на меня поглядывал плохо – сотрудник газеты “Сталинец”. Он показал, что я был в Вене и очень хвалил Вену. Я вообще не был в Вене. Остальные – хорошо.
Среди показаний – беседа следователя с Кушнером.
Мой следователь спрашивает:
– Вы кому-нибудь рассказывали во время войны, что бежали?
– Нет.
Показания Кушнера.
Вопрос:
– Вам Березкин не говорил о своей военной контрреволюционной деятельности, не говорил, что бежал?
–О контрреволюционной деятельности не говорил. А что бежал – говорил.
– Почему не доложили?
–Я решил, что человек, который прошел всю войну и был ранен под Сталинградом – не мог быть плохим человеком и ареста не заслуживает.
И последняя попытка – после разговора с Кушнером – все думал, что если приду сам – легче будет. Все время грызло одно: не могу жить в тайне, надо признаться.
Коллектив редакции газеты "Сталинец" 25-го танкового корпуса, 16 апреля 1945 года. 117 километров до Берлина. Провинция Бранденбург. г. Дейн Загар. В центре – редактор майор Кушнир. Источник: gsvg33.narod.ru Г. Берёзкин (слева) в редакции газеты «Советское слово» (весна 1945 г.) Источник: belisrael.info |
После войны – 45 г. в Ораниенбурге, концлагерь Заксенхаузен. Мы стоим на частных квартирах. Я уже младший лейтенант. Решаю пойти к соседу – капитану, нач. СМЕРШа. Решил окончательно. Подхожу к его дому. Толпа стоит над трупом. Он выбросился из окна 3-го этажа. Лежит в луже крови.
Офицерское звание – я получили в начале 45 г. Как сотрудник газеты. Полагалось офицерское звание. Мы шли на Берлин, повернули на Дрезден и дальше на Прагу – спасать город. Воевали на Зееловских высотах, на Нейсе – на Одере.
После Праги – в Германию. Журналистов вызвали в Берлин. Газетчики расформированных частей. В Германии организуется “Советское слово” – газета советской временной администрации. Меня – единственного беспартийного – брали с трудом. Я сказал, что член Союза писателей – взяли. На должность “писатель в газете”. В этом положении я разъезжал по советской зоне в Германии.
Дикий страх перед каждой анкетой – заполнить анкету – что на эшафот итти. Перебивало страх общее настроение причастности к большой истории.
Я разъезжал по Германии, писал статьи – судьбы Германии.
Главная тема – что ты, немец, думаешь об этой жизни?
Живу у двух старух – мать и дочь – 90 и 70 лет. Одна – вдова 71 года, вторая – вдова 14 года. Когда заболел скарлатиной, не отходили и ночью. Было одно абрикосовое дерево – приносили тарелку абрикос.
К немцам у меня доброе отношение.
Я их и кормил.
Выпускаем мы первомайский номер. Идет Сталин – останавливаем машину после каждой сотой газеты – смотрели, не ослабела ли краска, четко ли. Старый печатник разводит руками:
– Я печатал Гитлера. Никто не останавливал машину. Так нельзя работать.
Однажды пришли ночью ко мне выпить – 5 человек офицеров. Проходили мимо старух на цыпочках – чтоб не разбудить. На утро старухи в слезах:
– О, русски офицер.
Офицерское звание – я получили в начале 45 г. Как сотрудник газеты. Полагалось офицерское звание. Мы шли на Берлин, повернули на Дрезден и дальше на Прагу – спасать город. Воевали на Зееловских высотах, на Нейсе – на Одере.
После Праги – в Германию. Журналистов вызвали в Берлин. Газетчики расформированных частей. В Германии организуется “Советское слово” – газета советской временной администрации. Меня – единственного беспартийного – брали с трудом. Я сказал, что член Союза писателей – взяли. На должность “писатель в газете”. В этом положении я разъезжал по советской зоне в Германии.
Дикий страх перед каждой анкетой – заполнить анкету – что на эшафот итти. Перебивало страх общее настроение причастности к большой истории.
Я разъезжал по Германии, писал статьи – судьбы Германии.
Главная тема – что ты, немец, думаешь об этой жизни?
Живу у двух старух – мать и дочь – 90 и 70 лет. Одна – вдова 71 года, вторая – вдова 14 года. Когда заболел скарлатиной, не отходили и ночью. Было одно абрикосовое дерево – приносили тарелку абрикос.
К немцам у меня доброе отношение.
Я их и кормил.
Выпускаем мы первомайский номер. Идет Сталин – останавливаем машину после каждой сотой газеты – смотрели, не ослабела ли краска, четко ли. Старый печатник разводит руками:
– Я печатал Гитлера. Никто не останавливал машину. Так нельзя работать.
Однажды пришли ночью ко мне выпить – 5 человек офицеров. Проходили мимо старух на цыпочках – чтоб не разбудить. На утро старухи в слезах:
– О, русски офицер.
Однажды в библиотеке комендатуры взял книгу О. Генри “Короли и капуста” – это была книга из Могилева, библиотеки, где я работал после исключения из института и где ставил на книги (инвентаризировал) печать и номера. Это была книга, помеченная моей рукой.
В 41 г. в минской тюрьме мне бросили две книги. Одна из них “Пархоменко”. Не успел ее дочитать – бомбежки, война, этапирование. А в 49-м в Минске, уже когда привезли из Берлина – снова бросают две книги – одна “Пархоменко. Тот же экземпляр, и я открываю на той же странице, где бросил читать – прошла война мировая, а книга – осталась. Мое личное маленькое время выплыло над большим историческим временем и перечеркнуло его. Я снова открыл на той же странице, где Ленин говорит о Мамином-Сибиряке.
Война, 20 миллионов погибли, уже Хиросима была. А я – книгу дочитываю.
Берлин. Разъезды по нашей зоне без конца. Видел все. Вместе с тем, что тяготила судьба моя – испытывал большой духоподъем, что я участник больших исторических событий. Большой истории. Чувство мое – что наша победа в этой войне – не только победа над фашизмом, но и разрешение каких-то болезненных узлов немецкой истории. Мне казалось, что комендант, который делит немецкие земли для крестьян – что он продолжает дело Мюнцера (делила земли советская армия – проводила земельную реформу).
Хотел писать о нашей победе над гитлеризмом в свете разрешения больных узлов немецкой жизни – Мюнцер, искоренение милитаризма прусского духа – все то, что ненавидел еще, прочитав Гейне, Р. Роллана. Было у Гете…
В Германии всегда поражало, что крупнейшие писатели писали в отрыве от социальной жизни, от насущных нужд. Философия – на высоте. А реальность… Не брались. Тут разрешались именно социальные проблемы.
В этом смысле деятельность советской администрации была положительной. Коменданты были хорошие ребята – были исполнены ответственности.
Был в Веймаре. В 7 км от Веймара – Бухенвальд. Люди, которые бывали в Веймаре – прикидывались, что не знают, что в Бухенвальде жгут людей. Это чисто немецкая черта.
В 41 г. в минской тюрьме мне бросили две книги. Одна из них “Пархоменко”. Не успел ее дочитать – бомбежки, война, этапирование. А в 49-м в Минске, уже когда привезли из Берлина – снова бросают две книги – одна “Пархоменко. Тот же экземпляр, и я открываю на той же странице, где бросил читать – прошла война мировая, а книга – осталась. Мое личное маленькое время выплыло над большим историческим временем и перечеркнуло его. Я снова открыл на той же странице, где Ленин говорит о Мамином-Сибиряке.
Война, 20 миллионов погибли, уже Хиросима была. А я – книгу дочитываю.
Берлин. Разъезды по нашей зоне без конца. Видел все. Вместе с тем, что тяготила судьба моя – испытывал большой духоподъем, что я участник больших исторических событий. Большой истории. Чувство мое – что наша победа в этой войне – не только победа над фашизмом, но и разрешение каких-то болезненных узлов немецкой истории. Мне казалось, что комендант, который делит немецкие земли для крестьян – что он продолжает дело Мюнцера (делила земли советская армия – проводила земельную реформу).
Хотел писать о нашей победе над гитлеризмом в свете разрешения больных узлов немецкой жизни – Мюнцер, искоренение милитаризма прусского духа – все то, что ненавидел еще, прочитав Гейне, Р. Роллана. Было у Гете…
В Германии всегда поражало, что крупнейшие писатели писали в отрыве от социальной жизни, от насущных нужд. Философия – на высоте. А реальность… Не брались. Тут разрешались именно социальные проблемы.
В этом смысле деятельность советской администрации была положительной. Коменданты были хорошие ребята – были исполнены ответственности.
Был в Веймаре. В 7 км от Веймара – Бухенвальд. Люди, которые бывали в Веймаре – прикидывались, что не знают, что в Бухенвальде жгут людей. Это чисто немецкая черта.
– Нет, не потому. А потому что ты так мучился, доказывает, что ты не советский человек. Советский человек сразу же написал бы
Меня очень тронул один случай – желание новых немецких властей ликвидировать отрыв между искусством и жизнью. Это делалось наивно, но трогало. Металлургический комбинат. Самодеятельность ставила “Мнимого больного” Мольера. Но повернули так, что “мнимый больной” – рабочий, прикидывающийся, чтобы не работать. Я написал об этом спектакле – сочетание Гете, олимпийство, передавшееся массе немцев, Бухенвальд и постановка Мольера на этом комбинате. Все это в одной статье. Ростки нового. Работой в области культуры руководил немецкий эмигрант, вернувшийся из Москвы.
Приехал ансамбль Александрова. Выступали на одной из самых больших площадей Берлина – “Жандармплац”. Тут находилась редакция нашей газеты (орган советской администрации СВАГ – советская военная администрация в Германии). Они вышли – и почти вся площадь запела “Интернационал”. Это был 48-й год. Это меня поразило – немцы знали все слова. Никто из стоящих там наших слов уже не помнил.
Впечатление огромное. Как будто разрешили все немецкие задачи – таково мое настроение. Моя статья о Мюнцере, о Лютере, о том, что мы победили не только фашизм, но и пруссачество, идеализм, бюрократию – мы решали коренные проблемы немецкой истории. Писал ее долго – 30 первых абзацев. Это мое исповедание веры: все сюда вошло, весь мой гуманистический пафос. Писалась ___ _____ статья.
Сказал редактору – Николаю Антоновичу Бубнову – я ему предложил такую тему – общую: История Германии в связи с нашей победой над гитлеризмом.
За два дня до ареста я сел за нее. Обложился книгами. Особенно меня интересовала крестьянская война – Мюнцер и кр. отступничество Лютера (когда увидел, что крестьянские требования идут слишком далеко – “надо резать, как собак”). Статья писалась. Дальше я не мог писать: ничего не шло. Ответственность была большая. Давило. Я хотел сказать все, что в было доброго – интернационализм, знание Германии. Итог: победа над гитлеризмом, победа над всеми темными сторонами немецкой истории. Идеализация, конечно.
Меня арестовывают 19 июля 49 г.
Ведут к следователю – белобрысый, в форме летчика. Первая фраза его:
– Ну, и на чем же мы остановились 22 июня 1941 года?
У него уже были вещи, изъятые обыском.
И на столе у него все 50 стр. – варианты начала статьи. Ни с того, ни с сего он говорит, роясь в этих страничках:
– Неужели так трудно пишется? Почему столько бумаги испортил? О чем хотел писать?
Я рассказал.
– Почему трудно начинал?
– Трудно пишется.
– Нет, не потому. А потому что ты так мучился, доказывает, что ты не советский человек. Советский человек сразу же написал бы.
Приехал ансамбль Александрова. Выступали на одной из самых больших площадей Берлина – “Жандармплац”. Тут находилась редакция нашей газеты (орган советской администрации СВАГ – советская военная администрация в Германии). Они вышли – и почти вся площадь запела “Интернационал”. Это был 48-й год. Это меня поразило – немцы знали все слова. Никто из стоящих там наших слов уже не помнил.
Впечатление огромное. Как будто разрешили все немецкие задачи – таково мое настроение. Моя статья о Мюнцере, о Лютере, о том, что мы победили не только фашизм, но и пруссачество, идеализм, бюрократию – мы решали коренные проблемы немецкой истории. Писал ее долго – 30 первых абзацев. Это мое исповедание веры: все сюда вошло, весь мой гуманистический пафос. Писалась ___ _____ статья.
Сказал редактору – Николаю Антоновичу Бубнову – я ему предложил такую тему – общую: История Германии в связи с нашей победой над гитлеризмом.
За два дня до ареста я сел за нее. Обложился книгами. Особенно меня интересовала крестьянская война – Мюнцер и кр. отступничество Лютера (когда увидел, что крестьянские требования идут слишком далеко – “надо резать, как собак”). Статья писалась. Дальше я не мог писать: ничего не шло. Ответственность была большая. Давило. Я хотел сказать все, что в было доброго – интернационализм, знание Германии. Итог: победа над гитлеризмом, победа над всеми темными сторонами немецкой истории. Идеализация, конечно.
Меня арестовывают 19 июля 49 г.
Ведут к следователю – белобрысый, в форме летчика. Первая фраза его:
– Ну, и на чем же мы остановились 22 июня 1941 года?
У него уже были вещи, изъятые обыском.
И на столе у него все 50 стр. – варианты начала статьи. Ни с того, ни с сего он говорит, роясь в этих страничках:
– Неужели так трудно пишется? Почему столько бумаги испортил? О чем хотел писать?
Я рассказал.
– Почему трудно начинал?
– Трудно пишется.
– Нет, не потому. А потому что ты так мучился, доказывает, что ты не советский человек. Советский человек сразу же написал бы.
Исторический «концерт на руинах» в Берлине 18 августа 1948 года. Дирижирует Б.Александров.
Источник: nasledie30.tmweb.ru
Григорий Соломонович Березкин, портрет военных лет. Источник: mishpoha.org
Источник: nasledie30.tmweb.ru
Григорий Соломонович Березкин, портрет военных лет. Источник: mishpoha.org
На данной странице мы опубликовали вторую часть воспоминаний Григория Березкина, рассказаных в ту ночь Исааку Крамову в Москве. Это долгий и тяжелый разговор, занимающий несколько тетрадей и его невозможно уместить в нескольких лендингах. И почти каждое слово в этом страшном разговоре – важно.
Иногда это сложно даже объяснить, потому что какие-то вещи в этих воспоминаниях в современных реалиях воспринимаются иначе, но мне кажется необходимым дать полное представление о том страшном времени, о том, что чувствовали тогда многие люди.
На следующей странице мы продолжим публиковать дальнейшие воспоминания Григория Березкина.
Иногда это сложно даже объяснить, потому что какие-то вещи в этих воспоминаниях в современных реалиях воспринимаются иначе, но мне кажется необходимым дать полное представление о том страшном времени, о том, что чувствовали тогда многие люди.
На следующей странице мы продолжим публиковать дальнейшие воспоминания Григория Березкина.
Не для коммерческого использования.
Дизайн и верстка, подготовка и расшифорвка материалов:
Ирина Шанаурина shanaurina@gmail.com
Все печатные материалы принадлежат Л. Б. Сумм
Дизайн и верстка, подготовка и расшифорвка материалов:
Ирина Шанаурина shanaurina@gmail.com
Все печатные материалы принадлежат Л. Б. Сумм