Я конечно идеализировал. Лагеря продолжали функционировать – без печей. Сажали фашистов. Комендант для немцев – святое: власть. А власти надо подчиняться. Немецкая национальная черта – послушание власти. Дикое уважение к закону. Немцы вызвали колоссальный интерес: как относятся к нам, к проигранной войне, как относятся к новой и своей истории.

Мое звание – лейтенант.
Однажды в поездке солдаты едят сало. Я говорю: дайте голодным немцам (тут же). Дают – знайте русского солдата. О, давние идеи.
Едем, говорят между собой:
– Можно с ума сойти от их тупости и законопослушности. Дикое преклонение перед униформой.

Моя статья – это мой итог в Германии выношенный.
В какой-то степени это и было так.
Я повернул нашу деятельность на свержение национальных чаяний – это вовсе не оккупация – это нечто другое, выше и тд. Конечно, идеализация. Но и кое-что верное было.
От самих немцев мало исходило. Национальный опытный дух – в части интеллигенции. Доклад Бехера[1] на Культурбунде “Империя Гете”. Это была высшая точка. Немецкое понимание, немецкий интеллектуальный отклик.

О немецких зверствах: показали документальный фильм: “Суд народов” о Нюрнбергском процессе. “Голая американская пропаганда”, ”Гавно” и пр.
У немцев “Вебель” – все. (Примечание И. Ш. – вероятно имеется ввиду Feldwebel– фельдфебель. В разговорной речи тех лет встречалось это сокращение). Когда немец расстреливает – у него лицо человека приказа, исполняющего приказ.

Ощущение: мы на гребне.
Вынесен на высоту, невольно хотелось обобщать.
Трогательные порывы их души. Поехал я в Росток со свободным заданием: посмотри, что и как. В Доме портовых рабочих вижу самодеятельный оркестр. Страшные почерневшие инструменты. Вдруг – Интернационал, “Красный Веддинг”, “Мы молодая гвардия рабочих и крестьян” (очень популярная).
Я спрашиваю – что за трубы страшные, очень темные. Старик отвечает:
– Это трубы местной коммунистической организации. Когда Гитлер пришел к власти – мы их закопали. А сейчас откопали.

Поехал в Бранденбург. Узнал, что где-то работает школа “партшуле” (Социалистическая единая партия). Готовят партфункционеров. Сидят в шлепанцах меховых старики. Пожилые люди. Перед каждым – кофе. В какой-то форме. Слушают диктатуру пролетариата – Ленина: не останавливаться ни перед чем. Жестокая отличительная черта диктатуры пролетариата.
Я посмотрел – чтобы не оторвать от изучения марксизма-ленинизма. Директор школы Ани Гофман, зав. школой рассказала мне, чем они занимаются. Режим – цветочки на стене и тут же Беклин “Остров мертвых”. Столовая – с фарфоровыми чашечками и посудой – сахар, перец – немецкий бюрократический быт + кровавая беспощадность революции.
Ани Гофман – в прошлом комсомолка.

Я был постоянный посетитель всех театральных премьер. На многих премьерах – в правительственных ложах. На 2-3 спектаклях в близком соседстве с Пиком, Ульбрихтом, Гротеволем.[2] После первого акта вынимали все бутерброды, принесенные из дома. Тонкие стандартно нарезанные бутерброды.
Я бывал часто у Корольковых[3]. Жена пошла к соседу В. Пику – попросить яйцо. Тот вышел и сказал:
– Это сегодняшнее. Когда будете возвращать – того же дня.

В Берлине зашел в пивную – общество. Поют. Кто собрался? Отвечают – общество едущих на работу 16-м трамваем.
Преобладало – любопытство. От еврейской темы – уходили.

Начал заполнять анкеты. Потом была детальная анкета для всех служащий СВАГа. У меня было чувство – что тут все.
В 46-м году поехал в первый свой отпуск – в Новосибирск – к матери и сестре.

[1] Немецкий прозаик и поэт, министр культуры ГДР.
[2] Немецкий политик. В 1949-1964 годах занимал пост председателя Совета министров ГДР
[3] Корольков - русский советский писатель, журналист.

О семье.
Мать – чулочница – работала до революции. Из простой семьи. В 1905 году пережила погром в Одессе. Считала себя большевичкой, но в партии не была.
Отец до революции – приказчик у хозяина в магазине и председатель в Могилеве “Союза приказчиков”. Вдруг узнает, что один приказчик украл самовар у хозяина. Этот человек уехал в Америку.
Брат – на три года старше – с 15 лет – артист. Драматический артист ГОСЕТа (Еврейский белорусский театр).
Сестра – работница.
Брат – очень красив.
От брони отказался – ушел воевать. Был ранен под Дорогобужем – и уехал в театр в Новосибирск.

На обратном пути – через Москву заехал в Минск (я еще был в газете “Сталинец”), с целью – внести окончательную ясность. Повиниться. Пошел к Кулешову[4] – другу.
– Аркаша, я приехал или сесть в тюрьму, или сделать, что считают нужным.
Подпись Пономаренко стояла на ордере на мой первый арест.
В ту пору, в 46 году – Пономаренко – секретарь ЦК.
Кулешов:
– Ты посиди – я пойду к Пономаренко, поговорю о тебе.
Задержался долго.
Кулешов пришел:
– Сказал ему.
– Ах, этот болтун. Где на войне?
К. рассказал.
– Ну, если честно служит – пускай едет.
– А как же Союз?
– Это дело Союза.
В тот же день Кулешов собрал президиум – я был восстановлен.
Я считал, что получил оправдание. И стал писать в анкетах, что был арестован и освобожден – хотелось избавиться от ужаса своих мыслей.
Когда я уехал из Минска – назавтра пришли с обыском.

[4] Белорусский советский поэт и переводчик, сценарист.

18 июля 49 г. Я вернулся из редакции. Все мы жили в Каросхосте – жили на частных квартирах.
(Писал статью “_______ в Берлине” он умер после концерта. Хотел воссоздать облик Берлина тех лет.
Старуха-мать перебрала все роды войск – кто как был одет. Знали и любили форму – черта немецкого характера.
Редакция на Жандармплац – в разрушенном доме на отремонтированном этаже.
Вернулся. Зашел в пивнушку – чтобы хозяйка, средних лет немка, спела несколько немецких песен.
Спела: “Аль их видер” (Когда я вернулся) и др.
На слова Рюккерта.
Зашел с майором Писаревским. Выпили, послушали.
Был понедельник, под вечер – часов 5. Разошлись с Писаревским.

Подошел к дому. Стоит человек – оперуполномоченный, прикреплен к редакции. (Их было трое).
Я стразу все понял.
Сказал:
– Поднимемся на минутку, я должен рассчитаться с домработницей.
Рассчитался, сказал:
– Завтра не приходите, фрау.
Повезли в тюрьму. Обыск сделали, потому что забрали бумаги.
Привезли в тюрьму – находилась рядом с резиденцией Вильгельма Пика – президента только что образованной республики.
Это был подвал – при Гитлере – полный блох.
Сняли погоны, отпечатки пальцев, фотографии – пояс отобрали, пуговицы срезали – знакомая процедура. (сержанты, старшие надзиратели).
Два надзирателя. Один пел все время.
– О маленькая Нелли, приди ко мне.
И все время эту фразу.
Сменял его другой: тот читал вслух, вероятно на память особенно полюбившиеся слова из 4-й главы “Истории партии”. Особенно выразительно: “Если старое не сдается, то надо беспощадно уничтожать”. И это – все время.
Так они сменялись все время – “Маленькая Нелли” и ”Если старое не сдается”. (Только сама жизнь может себя так сочинить: никакое воображение не может этот реализм и близость жизни).

Соседи по камере.
Был в двух камерах. Прошло несколько разных судеб.
Коммунист – немец, отсидевший 11 лет. Где-то сказал, что ему не нравится это правило, это ____. И его арестовали.
Сидел брат Махно. У него был до Гитлера и при Гитлере большой комиссионный магазин в Западном Берлине.
Сидел социал-демократ. Его выкрали из Западного Берлина, укол в задницу, завернули в ковер, перевезли в восточный Берлин. В тюрьму.
(Все вспоминалось – саксонцы в Могилеве, красные галстуки, мой перевод на еврейский язык “Красного Веддинга”.)

Я был на Ландвер-канале – где убили Розу Люксембург. Там стояли пожилые немцы с книгами: Каутский, Гильфердинг[7] – каждый с книгой. Там всегда были посетители.
Пароход “Роза Люксембург” вез меня по Дону, когда я был ранен.

Сидел старшина по фамилии Деникин. В шутку сказал, что Деникин – мой дедушка. Пошутил. Не шути больше. Дали 6 лет.
Бросают старика – щуплого. Представляется, подает руку.
– Член кабинета барона фон Врангеля.
Немецкий майор-летчик. Бомбил Югославию. Рассказал, как причинил вред самолету огонь наших винтовок.
Кормили баландою. Заедали блохи. Спать нельзя. Всех немцев и русских – в одно.
Какой-то парень немец говорил, какое преступление совершили немцы перед евреями. Говорил: надо и тем и другим забыть, жить в мире.
Два немца рисовали дома, которые хотели бы построить.
А следствие – идет.

[7] Австрийско-немецкий экономист-марксист, теоретик австромарксизма, лидер австрийской и немецкой социал-демократии.

Утром в Минск без наручников, в общем купе. Со мною два оперативника в штатском. В уборную – сопровождали. Ощущение – дикого абсурда.
На вершинах (свободы) – везде сознание неизбежности ареста и беды. Только минутное освобождение.
Камертон всей войны – дикое чувство тоски и неизбежности беды и ареста. Я знал, что они не стали другими за войну – и не стали. Одна сторона нашего государства: мы избавляли немцев от фашизма, дикий парадокс – сами остаемся в том же дерьме.
Когда забрали – случилось то, что ожидал. Тут был контекст антисемитизма. Летом 48 года – главные посадки – весь антифашистский еврейский комитет, все сотрудники: Маркиш[9], Бергельсон[10], Гофштейн[11], Квитко, Фефер[12]. Залкин, (в начале 48 г. убит Михоэлс), Штерн[13], Лозовский[14], Зускин[15], Персов[16], ______, Кац, ______ , Добрушин[17], весь штат газеты “Эйникайт” (Единство). Реактор газеты ______ .
Тогда же сел Матвей Грубиан[18].
Их судили в 50-м (или конце 49-го).
Только что уничтожили фашизм – и тут же у себя…
Сначала надо было интеллигенцию.
(По дороге из Минска немцы настигали беженцев, отделяли евреев:
– Кто интеллектуалы? Люди умственного труда.
Выходили. Тут же расстреливали. Остальных в лагерь).
У меня было чувство, что связь с этим еврейским делом.
В Минске тюрьма – пол тюрьмы – евреи.

[9] Еврейский советский поэт и писатель, сочинявший на идише.
[10] Еврейский писатель, драматург.
[11] Еврейский советский поэт, переводчик. Писал на идише.
[12] Еврейский советский поэт и общественный деятель. Писал на идише.
[13] Советский биохимик, физиолог и гуманист,
[14] Советский партийный деятель и дипломат.
[15] Актер, художественный руководитель Московского государственного еврейского театра.
[16] Еврейский советский писатель, прозаик.
[17] Еврейский критик, поэт, драматург, переводчик, фольклорист, педагог, театральный деятель.
[18] Еврейский советский поэт. Писал на идише..

Следствие. Сначала. Как будто не было того, что вели следствие до войны и со вторым следователем разбирают мои довоенные разговоры.
– Нет уже этих людей, половина из них на фронте погибли: Эли Каган (писатель, кто был взят со мной до войны – он был в другой колонне, которая вся разошлась, поехал в Москву, там попал в армию, и работал журналистом, погиб летом 44 году – освобождается Белоруссия – его дивизия освобождает Полесье. Однажды он как военный журналист пошел на передовую. Сильный минометный огонь. Он ранен. Шок. Пришли санитарки. Подползла девочка. Он говорит: – Я легко ранен. Возьмите другого. Когда вытащили – он ночь пролежал, к утру умер от газовой гангрены. Редактор об этом написал родным.
Следователь – майор Нечаев: – А почему ты об Эле Каган, об его контрреволюционной деятельности, об его принадлежности к подолью не говоришь.
– Эля погиб.
– Что было, то было, а на войне он скрывался.
Это он говорит и мне.
– Как вы можете мне, после такой войны.
– Это ты там скрывался, уходя от кары заслуженной.
Тоже самое – Эйдельман Илья – художник, скульптор, погиб в 42 г. под Харьковом. Он был арестован до войны – тоже – “член подполья” и требовали показаний на него.
О Зелике Аксельроде – расстрелян ими же. Тоже спрашивали.